– Как у вас тут? – в окне появился взволнованный Молчун. – Стекло так бабахнуло! Что с ним?
– Будет знать, как хвататься! – остервенело ответила девушка.
41
И волк матёрый одинокий,И волчья стая на РусиПривыкли чтить закон жестокий:Не верь, не бойся, не проси.С. ЕрмолаеваШурик воспринимал действительность смутно. В полубреду ощущал, как его поднимают, усаживают в липкое кресло, хлещут по щекам, из фляжки льют воду на лицо. Разламывался затылок, каскад боли прильнул к скуле, вернув ей чувствительность и расползаясь багрово-синюшным пятном с кровоподтёком. Почему-то ныло плечо. Прикосновение заботливых рук было настолько неприятным, словно его окунали в раствор для пломбирования зубов. Он приходил в себя, но никак не мог расстаться с ужасом, успевшим присниться. Он бежит, догоняет что-то, пытается поднять и видит собственную голову…
Потом, уже уверено стоя на ногах, осознает происходящее, но будто через искривлённую призму, преломляющую изображение. Бортовского заставили спуститься через окно, там его связали ремнём и оставили под охраной щёлкающего объективом Балагура. Маруся, он и Молчун зачем-то топтались в грузовом отсеке, чиркали зажигалкой, вскрывали ящики. Ах да, надо найти золото. Разбухшие консервы и спрессовавшийся цемент. Он, кажется, даже предложил прихватить ящик консервов с собой, раз золота нет, а жрать надо. Но Маруся убедила, что консервы испортились. Молчун определил, чем заляпан пол. Войлоком, расплавленным от высокой температуры. В некоторых углах ещё можно было узнать слипшиеся, скукоженные носы валенок. Молчун предположил, что на вертолёте, по всем признакам произошёл выброс тепла или даже взрыв такой мощности, что от вертолёта, и тем более от экипажа могло остаться только грязноватое пятно. Просто чудо, что этого не случилось!
Потом они спускались. Спрыгнув, Шурик ощутил, как толчок пронзил его организм еле терпимой болью. Опухло и кровоточило плечо, раскалывалась голова. Он непонимающе наблюдал, как допрашивали Командира, а тот корчил рожи и орал, что ничего и никогда не скажет таким засранцам.
Потом они опять шагали, шли долго, блуждая в потёмках, наталкивались на деревья и запинались. Он падал, вставал, опять плёлся. Бестолково болтался на шее автомат, в больное плечо вдавился рюкзак. Когда звёзды обильно высыпали на небо, потеряв часть собратьев в вязких тучах, достигли родника и расположились на ночлег. Скоро разгорелся костёр, благо за ветками далеко ходить не надо, лес под рукой. Ели что-то – не то рыбу, не то колбасу. Шурику было всё равно, да и осязание у него пропало. Не чувствовался вкус, и он приписал это усталости. Балагур кормил связанного Ивана, а тот плевался, называл всех скотами. Разговор выплывал из пустующей гулкости, и Сашка меланхолично отвечал на заданные ему вопросы.
– Ночь-то какая! – вздыхал Молчун, поджаривая над костром кусок хлеба на прутике. – Чего же, паря, гитару не взял? Спел бы хоть.
– Не взял, – отозвался Шурик.
– А ты ещё за золото агитировал! И сроду там такого не было.
– Не было, – кивнул он.
– Как же он тебя против нас настроил? – не унимался Балагур. – Что говорил?
– Жалко, раньше всех не хлопнул, – скрежетал зубами лейтенант.
– Он говорил, что ты – гомик, – неуверенно мямлил Сашка, – она – проститутка, он – садист и убийца…
– Ещё что ли ему по яйцам пнуть? – сжала губы Маруся.
– Так, сволочь ты эдакая, – расстроился Балагур. – Я за это время ещё ни разу не выражался, хотя все вокруг только этим и занимаются. Но терпению есть пределы. Ну, с чего ты взял, что я из нетрадиционных?
Иван ехидно обвёл взглядом компанию. Молчун хрустел поджаренным хлебцем и отмахивался от комаров. Маруся, пристроившись рядом с ним, решительно и нервно выпускала колечками сигаретный дым. Балагур спрашивал, склонившись. Бортовский скопил слюну и плюнул, пытаясь попасть в круглое, наклоненное лицо, но Борис отпрянул, и плевок опустился на колено. Рассматривая его на своей ноге и понимая невозможность даже вытереть, Иван яростно подёргал закрученные за спиной запястья и выплеснул:
– Потому что ты – свинья жирная! Что я мог подумать, когда прочитал в досье, что четырнадцать лет живёшь один, не встречаешься с бабами, а в гости приглашаешь мужиков? Съел? Развяжи меня, слышишь? Жирный! Хуже будет!
Борис как-то обмяк, сразу осунулся и отсел от заходящегося в злобе Ивана.
– Эх, Маша, жаль, что всю водку выпили, – печально уставился в огонь, словно различал там нечто, только ему видимое.
– Как же так? – нашёлся Молчун. – Ты развёлся, что ли? В санатории всё время про жену говорил, девчонок хвалил своих, двойняшек. Или сочинял? Что стряслось?
– Шёл самосвал, – Балагур смотрел в костёр и чувствовал, как слёзы непроизвольно выкатывались из уголков глаз. – За рулем сидел пьяный водила. Шёл самосвал и наехал на автобусную остановку. Погибло десять человек.
– А ты здесь причём? – не поняла Маруся.
– В это время Кэт, моя жена, поехала на работу, а девчат повела в школу. Они ждали автобус, – еле слышно добавил он.
Потрескивал сучьями огонь, Шурик дремал, уткнувшись здоровой щекой в прохладную траву. Ничего не изменилось в мире. Всё так же шумели кучерявые деревья, перекликаясь зеленоволосыми русалками. Умирала хвоя на лиственнице, гнила на болоте осока. Зудели непоседы комары. Вечно холодные звёзды поклонялись императору-полумесяцу. Ничего не происходило на свете. Всё случилось четырнадцать лет назад, когда сразу три гроба опустили в мёрзлую, недружелюбную землю. Ей было тридцать восемь, как номер квартиры напротив, им – на три десятка меньше. Недавно Молчун спросил, сколько им лет сейчас. Хотелось ответить – они уже в институте. Но он не соврал. Им всегда останется столько, сколько было, когда они ждали автобус, как обычно, ссорясь, и ябедничая друг на друга. Кэт устало улыбалась, думала: не забыла ли посолить вермишель, тревожно вглядываясь в автостраду, ожидая привычный двадцать девятый. Что-то задерживается, опять опоздает на работу, а девчата – на урок русского языка. Представляла, как вновь придётся краснеть, проходя мимо вахтёра.
Холодный октябрьский ветер согревался её дыханием. В последнюю минуту, услышав крик и почувствовав толчок в спину, упала, как крыльями, прикрывая полами светлого плаща, что он купил ей на последнюю зарплату, завизжавших Олю и Люду. Кто из них был справа, кто – слева? Бориса до сих пор мучила неопределённость: возможно, похоронены они были перепутанными, не под своим именем. А ещё она обернулась и посмотрела в глаза смерти, до того как тяжёлое колесо опустилось на её спину и лицо, смяв, разжевав прекрасные тонкие черты княгини, превратив голову в волосы, волосы, волосы, которые он так любил
