Если бы Юу только умел понимать, что такое холодный подслеповатый дождь и павшие листья в лужной мутной воде, что такое продрогшая смерзшаяся земля и зеленые мхи в тротуарных расщелинах, он бы узнал их, эти причудливые запахи, а так…
А так лишь…
— Что за… весна…? Кто такая эта… весна…? — надрывая голос, хрипло пробулькал он набившимися в нос терпкими и липкими слезами.
Аллен, приподняв уголки уставших губ, улыбнулся — грустно, прокаженно, с виной и потерянностью облетевших хвощовых лепестков, упавших с дуплистого абрикосового дерева в долине Тысячи Бамбуков. Поцеловал мальчишку в макушку, поцеловал в лоб, крепче стиснул удерживающие греющие руки, бережно прижимая к себе успокаивающийся цепляющийся сверток. Тихо-тихо, продирая горло хрипящим кашлем, прошептал:
— Наверное, это такая птица: весна, понимаешь, никогда не показывается на глаза в своем истинном облике, поэтому всем, кто мечтает повстречать ее, остается гадать, как же она может выглядеть. Птица эта прилетает единожды за год, согревает все вокруг себя щедрым солнцем — просыпаются умершие было листья, травы, цветы, деревья, снова выбираются под небесный свет животные. Возвращаются иные птицы — с северных широт, с западных вересковых пустошей и восточных рисовых туманностей: это ведь не более чем сказка, что птицы улетают только на юг. Весна щедро раздаривает ароматы душистых вишен, поливает алые спеющие ягоды из зеленой грушевой лейки, приносит бабочек и луговые травы на садовые склоны, ласкает дневной желтый шар, отчего тот светит все ярче и ярче. Журчит синими проталыми ручьями, колосится диким злаком в озолоченных полях. Люди по весне почему-то становятся добрее, воздух — чище, надежды — острее, болезненнее, увереннее и недостижимее. Наверное, весна — это как утро для Земли: просто она старше нас, наша планета, ей отмерено увидеть и прожить гораздо больше, а потому и день ее тянется столь долго по человеческим меркам: для нас пролетает тягучий год, для нее — всего лишь какие-то смешные сутки…
— Я… не понимаю… Не понимаю почти ничего из того, о чем ты говоришь… придурок… «Птица»… «ягоды», «вишен»… Что всё это такое…? Что оно значит…? Как… черт… Как я могу тебя понять, если я не… я не… не… — чувствуя себя последним дураком, не зная, куда падать от вылившегося на щеки стыда дальше, мальчишка смолк, не договорил, уткнулся лицом в чужую дышащую грудь, рассеянно вслушиваясь в удары замедлившего ход сердечного клапана.
— Это все не важно, славный мой. Я покажу тебе всё, что ты захочешь увидеть, всё, чего ты не понимаешь сейчас, как только мы выберемся отсюда — обещаю тебе, что там не потребуются больше никакие слова. Ты и сам всё поймешь, едва повстречаешь ее…
— Весну…?
— Весну, да.
Слушать незнакомый пульсирующий голос вблизи, прильнув ухом к грудине, было до терпкости странно: голос, льющийся ради него, зарождался где-то на немыслимой глубине, неукоснительно, непредрешимо поднимался лунным прибоем вверх. Казался глубже, чем есть, теплее, тише и вместе с тем немыслимо громче, и Юу…
Юу молчаливо согласился довериться ему: возможно, подумал он, потому, что внутренний безмолвный голос сокровеннее голоса поверхностного, говорливого; он зарождался рядом с тоскующим сердцем, и каждый инстинкт, доставшийся Юу от донора, от человека, которым сам он никогда не являлся, веровал, что лжива одна оболочка, сокрытая истина — невидима, слушать нужно ее, если жаждешь отыскать верный для всего сущего ответ.
Юу бы хотел, чтобы и его нутро тоже чем-нибудь отозвалось, чтобы и оно сказало что-нибудь необычное, решающее, пригодное для этого вот непонятного седого дурака. Юу, хоть и заранее зная, что ничего в полых внутренностях не отыщет, прислушался, напрягся, зажмурил глаза, попытался на того, другого, себя, запрятанного на дне, прикрикнуть, но услышал лишь, как забурчал голодный растревоженный желудок, расстроенно булькнул густой желтый сок, сократились непривыкшие к иной пище, но все еще жаждущие ее испробовать мышцы, и за этой обыденной ересью, на которую никогда прежде не приходилось обращать внимания, он, поняв вдруг кое-что, неуверенно, шепотом, но все-таки произнес, надувая от недоверия к собственным словам порозовевшие щеки:
— Эй, Уолкер…
— Да…?
— Я… я знаю, где найти для тебя ту жратву, которую ты станешь есть.
— Правда, хороший мой…? С чего ты вдруг…
— Да заткнись ты, сказал же много раз! Не спрашивай меня. Не смей меня ни о чем спрашивать. Я и так не понимаю, зачем продолжаю с тобой возиться и быть… Просто заткнись и подожди до ночи! Понял? Понял, спрашиваю…?
Уолкер, у которого не башка, а сплошные проблемы, закрученные в тугой узел, не ответил, не кивнул, не проговорил ни единого должного слова.
Только наклонился ниже нужного, стиснул пойманного мальчишку до надламывающего кости перегретого удушья и, оживляя так, как не оживляло ничто и никогда, уткнулся тому губами в ключицы под сползшим ненароком воротником.
☢☢☢
Ближе к девяти часам вечера Юу, опасающийся, что поселившегося в его пугающей комнатенке седого экзорциста могут обнаружить и схватить, велел тому притаиться, засесть и ждать, а сам почти впервые раньше назначенного срока выбрался наружу, за дверь, плотно прикрыв за собой громыхнувшие створки и пообещав, что где-нибудь спустя шестьдесят минут обязательно вернется обратно.
Аллен его отпускать не хотел, Аллен ломался и пытался разузнать, понять, всунуть свой нос туда, где его никто видеть не хотел, но, напоровшись на стену из нерушимого упрямства, все-таки сдался, отпустил.
Оставшись наедине с самим собой — нервничал, психовал, расхаживал взад и вперед по периметру скотобойного загончика, недоверчиво поглядывал в сторону черного желчного окна. Чутко прислушивался к долетающим изолированным звукам извне, с легким ознобом на посеревшей коже узнавая, что стены здесь страшные, двери страшные, приближающихся или отдаляющихся шагов не слышно, зато слышно, как откуда-то доносятся размытые изуродованные голоса, вопли, вой, сквозистый замкнутый гул, скрежет, трение замурованных в коробку полусонных жвачных механизмов.
Еще чуть погодя практически почувствовал, что из-за аспидного стекла на него все-таки смотрят, пусть Юу и уверял, что смотреть было неоткуда, некому и никак — разве мог маленький ребенок полноценно разобраться, работает эта штука или же нет?
Ощущение оказалось настойчивым, прилипчивым, почти маниакальным, впрыскивающимся под раздувшуюся кожу, переключающим рычажки стабильного управления в слабом надломанном мозгу; белые обитые стены, хохоча, давили, анатомический стол о черных ножках запах пролитой на него кровью, пол с проеденной таблеткой дырой шелушился под ногами, где-то продолжали парить размытые фигуры-простыни, исчезая прежде, чем Уолкер успевал их запечатлеть.
Через следующие десять минут ему вдруг подумалось, что за проведенные в этом месте сутки он наверняка сошел бы
