Нет, он бы рехнулся по-другому, по-настоящему; он уже начинал трогаться рассудком, пока носился по больничному зловонному закутку, пока в ужасе таращился на незамеченные ранее газовые терморегулирующие баллоны неподалеку от столовой операционной кровати, пока чувствовал себя посаженной в клетку морской свинкой, одновременно замкнутой в кошмарном пространстве и вместе с тем открытой любопытствующим глазам наблюдающих садистов-людей.
Он не представлял, как можно уснуть здесь, в этом каменном мешке с крошечными окошечками для поступающего удушливого кислорода. Заламывая руки, как беспокойная сорная муха с отяжелевшим черным брюхом, даже не хотел воображать, каково всё это время жилось заточенному тут мальчонке: улечься на столешницу, дождаться выключения громыхнувшего цоколем света, укутаться в простыню. Почувствовать вокруг себя обострившиеся убивающие запахи разложившейся от медикаментов плоти, день изо дня существовать в продолжающей медленно добивать могиле, даже не в больнице, в откровенном дурдоме с кипенными волокнистыми стенами и чертовым подзорным стеклом, которое, хитро подмигивая тусклыми окулярами, начинало выводить из себя все больше и больше.
Стекло глядело, стекло холодило, стекло притягивало уродством отпущенных улыбок, и еще через семь минутных единиц Аллену вдруг подумалось, что лучшее, что он может сделать — это выбить его к чертовой матери прочь, уничтожить, оборвать никому не нужное существование, избавиться от белых улиток, постоянно глазеющих выдвижных антенных глаз.
Он и впрямь попытался — позабыл, кто он такой, ухватился за табуретку, замахиваясь той для бесполезного сокрушительного удара. Воспоминания болезненно клюнули в загривок, внутри взбунтовалась проигнорированная крестовая сила; стиснув зубы, Аллен почти активировал Клоуна, почти всадил в проклятую стекляшку убивающие когти, на сей раз уверенный, что успеха добьется и сучья чернота разлетится на миллионы мелких крошевных осколков…
И остановился только чудом, только провидением свыше и маленькой господней хитростью, вынудившей услышать, как буквально на самом пороге раздается громоздкий скрежет, чей-то надрывной вопль, сальный крик, шахтерная ругань.
Шаги не просто пробились в его самообразный кокон, не просто прозвучали на грани отмахнувшегося слуха — шаги взорвались, ворвались, вторглись с болезненного обескуражившего удара; нечто массивное стукнулось о ту сторону закрытой пока еще двери, и Аллен, более-менее возращенный к истокам утерянного себя, задохнувшись в стылом запоздавшем понимании, что он едва не натворил, мечась из стороны в сторону, в ужасе осознавая, что спрятаться здесь практически негде, рванул к санитарному шкафу.
В истерике ускользающего времени отодрал тот от стены, добившись, чтобы некоторые из затесавшихся наверху бутылочек, пошатнувшись, свалились на пол, растекшись стеклом, порошками, звоном и каплями. Кусая губы, но понимая, что лучшего убежища не отыскать, если только не вырыть за двадцать секунд спасительный окоп, пролез в образовавшуюся между стеной и мебельным задником щель, умаливая Бога, чтобы тот не выдал и не привел сюда кого-нибудь, награжденного дарованием и склонностью проявлять чересчур завышенное внимание…
А уже в следующую секунду услышал — видеть с такого ракурса совершенно не получалось, — как дверь, прошаркав низом по полу, с тяжелым скрипом приоткрывается, впуская внутрь не только легковесные мальчишеские шажки, но и стук чьих-то чужих каблуков, размеренным грузным шагом бредущих за маленьким зверенышем по следу.
Снова закрылась дверь, прохлопала площадными голубиными крыльями ткань, прокряхтел молодой опустошенный голос, в котором Аллен почти сразу узнал ту несчастную обезьянку, что вилась следом за врачующим Сирлинсом в самом начале его непредвиденного утреннего пути:
— И зачем, скажи, пожалуйста, ты снова на меня набросился, Юу?
Ответа не последовало; мелкие легкие шажочки проложили путь до угрюмого стола, резонирующе оборвались. Скрипнуло слитое с железом держащее дерево, подыграла обившая поверхность стянутая животная кожа.
Аллен разобрал пренебрежительное знакомое цыканье, ощутил ударившие в воздух нервные истоки, почти словил на себе чернявый понимающий взгляд, прошедший стрелой сквозь шкаф. Там же поймал:
— Я всего лишь пришел сообщить, что у нас случились некоторые… непредвиденные осложнения, поэтому сегодня мы с тобой заниматься не сможем. Сегодня я просто проверю тебя, подлатаю, если обнаружу, что что-нибудь не в порядке, и ты останешься отдыхать до утра. Ты ведь все равно не любишь ходить в ту комнату, верно? Поэтому, мне кажется, что это хорошие новости для тебя, и тебе не стоит благодарить за них попыткой открутить мне голову — она, к сожалению, обратно не прирастет.
— Да плевать… — послышалось со стола растерянное и капельку недоуменное признание. Чуть после с покусанных губ слетели слова новые, подторможенные, будто мальчишке требовалось не в пример больше времени, чтобы всё разом впитать и постичь: — Ненавижу я никуда ходить. И здесь быть ненавижу. И вас всех тоже ненавижу. — А еще чуть после, снова погрузив пространство в гул отбивающего третьего сердца, доспросили не собравшиеся сразу остатки: — Что там у вас за осложнения?
Из другого конца комнаты донесся отзвук приближающихся шагов — клак-клак-клак, топ-топ-топ.
Человек-обезьянка добрел до тех шкафчиков, что стояли тремя ярусами дальше от шкафа Аллена, завозились на полках руки, зазвенели соприкоснувшиеся стекла, закачались стиснутые наполненные баночки. На секунду копошение прекратилось — просочился в воздух вымотанный опустевший стон. После — возобновилось вновь, но теперь еще более медленное, сдавленное, почти обреченное.
— Юу… ты опять здесь буйствовал?
— А? — прозвучало удивленно, искренне.
— Здесь же настоящий бардак… Кто еще, кроме тебя, мог это натворить? Ты снова разбил лекарства. Сколько раз мы просили тебя этого не делать? Они дорогие, у нас не всегда есть для них замена, и они нужны, чтобы поддерживать твое же здоровье, и то, что ты так легкомысленно к этому относишься…
— Но я ничего не делал. Сегодня я ничего не…
Юу еще ничего не понимал, только сопел, потихоньку раздражался, шуршал простыней и бросал в белую спину озлобленные непримиримые взгляды — ладно бы еще наезжали за дело, но чтобы за просто так, когда он действительно не был ни в чем виновен…
— Не нужно мне лгать. Это еще что за фокусы такие? Обычно ты всегда говорил правду, какой бы неудобной для тебя она ни была, и мы всегда старались пойти тебе навстречу… Что случилось на этот раз? Опять леди-призрак, цветы или ты всего-навсего проснулся в дурном настроении?
Мальчишка фыркнул, рыкнул, в то время как Аллен, проклинающий себя направо и налево, всё отчетливее понимал, что это по его вине, что это он — конченный безнадежный идиот, что если этот докучливый примат попробует протянуть руку и тронуть и без того измученного Юу — ему будет стоить всей его выдержки и надорванного сердца, чтобы не выбраться отсюда и не оторвать обезьяне чертовой желтокурой головы, потому что кто-то когда-то
