Проходили, наверное, минуты — где-то наверху или в стороне, в упоительной ночной зябкости сниженного градуса, заводящей громкоговорящий рубильник каждого помноженного на три частоты звука, служа проводником для полночных шепотков и потаенных шорохов, шаркали чьи-то шаги: не то люди, не то крысы выбрались на осторожную оголодалую охоту. Где-то что-то звенело, выплевывали пар страдающие бессонницей машины, дребезжали старые разболтанные трубы, включались и выключались, сменяя друг друга, лопасти и винты, и Аллен, продолжающий заламывать шейку пойманной дикой бестии, всё лучше и лучше осознавал, насколько же зубодробительно громкой была их отвоевавшая возня.
— Доволен? — озлобленно сплюнул он, когда убедился, что неугомонная мелочь сама ничего прекращать не станет. Сдохнет, разобьется в плоское прокисшее тесто, но навстречу, зараза, ни в какую не пойдет.
Мелкий поднял головенку, прищурил глаза, шевельнул губами — попытался что-то вякнуть, но не смог, остался только слушать, продолжая и продолжая методично обдирать измученную захваченную руку, пусть и через обтекающую тело защитную форму так легко, слава Господу, пробиться не мог.
Уолкер, вздохнув, придвинулся к нему ближе. Понимая, что черноглазой пакости наверняка же неудобно, наверняка же удушливо и больно, бесстрастно и холодно, не обращая внимания на выгравированное летальным ужасом выражение, подсадил ту коленом под ноги, чтобы смогла упереться подошвами о предложенное бедро и выпрямиться в полный рост, прекратив барахтаться бедным глупым окунем, попавшимся на лесковый крючок. Протянул вторую руку, погладил кончиками пальцев разгоряченную щеку, поймал просквозившее тенью по лицу недоумение. Устало, переведя сбитое дыхание, пояснил:
— Ты ведь так старался затаиться и так старался меня спрятать, помнишь? А сам орал сейчас так, чтобы услышали все, кто только может здесь у вас услышать… Не думаешь, что это по крайней мере нелогично, славный ты мой, нет?
Ни о чем таком шумная неспокойная мелюзга, очевидно, не думала — хлопнула ресницами, бесцеремонно потопталась по подставленной ноге, временно заменяющей земную твердь. С затаенной тоской ухватилась за сдерживающую всё еще кисть двумя подрагивающими ладошками, а когда Аллен с опаской приотпустил, готовясь в любой момент перехватить обратно — позволила себе опустить мордашку, надуть щеки под неясной обидой, ковырнуть ногтями одежную складку и, стушевавшись, виновато как будто бы пробормотать:
— Извини… Я просто… Ты сам же… нарывался. Зачем ты меня доводил?
Аллен стерпел, не сорвался, хоть и мог бы, хоть и хотел бы. Сказал:
— Не доводил я тебя ничего. А всего лишь пытался спросить о твоем самочувствии, дурень.
К его удивлению, мальчишка едва не взвился вновь, завопив стремительно набирающим обороты воспаленным голоском:
— Так я о том и говорю! Какого… какого черта ты обращаешься со мной так, будто я…
Явления ладони, запечатавшей ему готовый разойтись бранью рот и одновременно сыгравшей роль снотворной таблетки низкокачественного действия, электрического стульчака и щадящей дыбы с отнятой для опоры ногой, Юу, кажется, не ожидал, а потому присмирел в поспешном обратном порядке, опять забился и опять замычал передавленным подвешенным горлом.
Вынужденный терпеть и полагаться на волю того, кто держал сейчас в руках его жизнь, дождался, чтобы Уолкер наклонился, по-особенному интимно заглянул в распахнутые честные глаза, едва-едва прильнул лбом ко лбу, и уже после этого, вскинув руку собственную, пришедшую в движение против желания брыкающейся гордости, прижался ладошкой к седым губам, поспешно отводя взгляд да сдувая готовые вот-вот рвануть щеки.
Ощутив возвращенное право говорить, смущенно выбормотал:
— Пусти меня. Понял, понял я всё, только хватит… так на меня… пялиться. Придурок. Пусти уже. Не то дождешься, что придет чертово утро, пока ты тут стоишь и играешь в гляделки — терпеть тогда будешь до ночи: мне ничего, кроме таблеток, в столовой этой не выдадут, даже если стану просить.
Аллен приподнял брови — он не то чтобы пытался задерживать их продвижение и единственно торчал тут для того, чтобы обезвредить и привести в трезвость того, кто задерживать как раз-таки старался. Обессиленно хмыкнул, мысленно поставил вопросительный знак рядом со шкатулочкой причудливых мальчишеских странностей и нехотя, но подхватил детеныша другой рукой, осторожно сгружая на привычный для ног пол.
Он был готов к чему угодно — к повторной попытке разораться, к мстящему удару исподтишка, к острым зубенкам где-нибудь на прокушенном бедре, к маневру улизнуть да сбежать, но детеныш только отвернулся, потер себе пальцами передавленное горло в промелькнувших ненадолго синяках и, разлохматив волосенки, струящиеся к лопаткам, буркнув о том, чтобы тупой Уолкер не тупил, а перся следом, потопал по остановившему бег коридору дальше, сконфуженно сопя под шмыгающий нос.
Аллен беззлобно ухмыльнулся. Зябко передернул плечами. Послушавшись, пошел за своим маленьким проводником, впрочем, поглядывая на того всё еще с не необоснованной опаской — мальчонку изредка заносило, он то приваливался боковиной к лязгающим решеткам, то путался в собственных неповоротливых ногах, непонимающе оглядывался кругом, будто напрочь забывая, куда и для чего продолжал продвигаться в этот темный ночной час.
По-своему это нервировало, по-своему — и множечко болезненно нездорово — умиляло, но трогать Аллен его не торопился, опасаясь нового всплеска нестабильной психопатии, да и запахи подгнившего мясца и чего-то тушеного, кислого, рыбного становились всё нагнетеннее и сильнее — значит, до столовой оставалось рукой подать, и тревожиться было почти не о чем.
Примерно через сотни четыре метров страшный железный коридор не то чтобы закончился, но разветвился, и если левое его крыло повело себе и дальше огибать продолжающиеся котельные каморки, то крыло правое, задумчиво нарисовав угол грубоватого подтертого сгиба, вильнуло в образовавшийся зазор, расширилось, провело еще с пять или шесть широких шагов и, преподнеся неожиданный сюрприз, просто взяло да обернулось здоровенным прямоугольным залом, по-воинскому заставленным массивными столами абсолютно одинакового покроя такой же одинаковой прямоугольной формы.
— Это, выходит, и есть она? Столовая? — и без того зная ответ, спросил Уолкер, делая это лишь для того, чтобы разорвать окутывающую цепочными звеньями тишину.
Получил наградой кивок.
Помешкал, пооглядывался, но, поняв, что мальчишка его тревог и неудобств не разделяет, пошел за тем дальше — сквозь буреломы приколоченных к полу столов и стульев, к кормовой стойке и сокрытой за той кухне: если еда где и оставалась, то, конечно же, там, в туманных дебрях поваренного алтаря.
— Знаешь… я никогда особо не думал об этом, но столовая в Ордене впервые вдруг показалась мне, ну… приятной,
