Юу ждал, Юу нервничал, Юу по-своему тянулся вперед, в предвкушении неизвестного подрагивал внутренним напряжением, с брезгливостью вдыхал запашки перемолотой человеческой пищи, к которой притрагиваться так или иначе не собирался: грязно и чревато, что-то поломается внутри, отойдет контакт, это уже будет никакой не он.
Правда, прождав с целую раздробленную вечность и поняв, что ничего не происходит, что у проклятого седого то ли кишка чересчур тонка, то ли из-за голода случилось глобальное отупение, Второй, заранее бесясь, поторопил, взрыкнул:
— Что силой-то? Будешь или не будешь меня заставлять, болванище?
Он так хотел услышать «да», рисуя на то острый бесчестный оскал, что…
Услышал, конечно же, кое-что совершенно иное, как это всегда случается с самыми сокровенными из желаний, в которых со временем даже перестаешь сомневаться — настолько близкими они становятся, чтобы допустить, будто почему-то могут взять да и не случиться, или случиться с кем-нибудь абсолютно другим, когда казалось, неизменно ведь казалось, что всё до смеющейся болезности просто:
— Нет, — надрезав все взмыленные надежды, качнул головой поникший седой клоун. — Силой я тебя заставлять не стану, славный. По крайней мере, не в этот раз. Хватит уже с тебя «силой»…
Вслед за этим он отстранился, отвернулся, нацепил на лицо тупейшую из возможных улыбок. Протянув руку, попытался потрепать по лохматым чернявым волосам, пусть Юу и извернулся, пусть и сжал до хруста и царапин кулаки, пусть и видел, что улыбка проклятой гадины бессовестно врет, что человек этот бездарно притворяется, что даже он — единственный, кого захотелось принять — не может стать с ним полноценно честным.
Осознание этого выбесило почти так же, как и то, что поблизости продолжала вонять та дрянь, которую тупица в полслова окрестил «говядиной», но когда седая морда еще с немного пошлялась, пошарилась, отыскала кусок «черствого черного хлеба, отбракованного фермерским хозяйством, потому что на нем так и написано», когда уселась со своей миской и шматком этого самого «хлеба» на пол, разбросав длинные ноги и принявшись торопливо пожирать, при этом, конечно же, морщась, но в упор не признавая, что Юу был прав и пища здесь отстойная — мальчишку окончательно переклинило.
Озлобившись, ощерившись, запылав той ненавистью, которой до сих пор почти не испытывал, плевать желая, что там случится дальше и отыщут их или нет, он, прорычав безногой измученной тварью с темных этажей, в сердцах ударил кулаком по железному борту предложенной тарелки, запуская сраную «говядину» в непродолжительный мусорный полет.
Тарелка подпрыгнула, перевернулась через саму себя, плюхнулась в стороны мерзкой густой похлебкой, с чавками попадавшей на пол, на стены, на стол, на не успевшего отскочить с ее траектории Уолкера. Спустя пару секунд грохнулась следом и сама — завизжала нержавеющая сталь, упала ложка, пророкотал алюминий, потекли жирные пищевые разводы, застыл с занесенной у рта ложкой не понимающий ни черта седой тупица.
Быть может, он и хотел спросить. Быть может, и Юу ждал, что он это сделает, чтобы хоть как-нибудь скрасить, смягчить проклятый ночной поход, провалившийся настолько, что лучше бы никогда и не случался. Быть может, что-нибудь бы еще и могло склеиться по размолотым стеклянным кусочкам, но Юу, не знакомый с терпением как с данностью, слетающий на истерики быстрее, чем иные успевали поспевать за ходом развернувшейся задом жизни, спрыгнул на ноги, со злобой пнул проклятую посудину, отбросив ту подальше с черных углистых глаз.
С еще большим бешенством наступил подошвами туфель на мясное месиво, хмуро косясь на Уолкера, всем своим видом спрашивая: ты у нас, выходит, так сильно любишь свою сраную жратву, да? Почти боготворишь, господин экзорцист? Ну так и получи, получи, скотина!
Он прыгал на ней, лягался, лупил, сплевывал от досады и разочарования, материл сквозь зубы, распаляясь лишь сильнее оттого, что белый шут его не останавливал, белый шут не двигался, только продолжал и продолжал смотреть этой своей серьезной, все зачем-то понимающей и вместе с тем ни черта не понимающей миной…
Потом же, не успокоившись, но опустив в унынии руки и впервые сообразив, как всё это, наверное, было до тошноты тщетно и мелочно, бессмысленно и беспринципно, сжав пальцы в кулаки, стиснув зубы, поспешно поплелся из переворошенной столовой прочь, железно, пусть и через миниатюрную подсердечную смерть, запрещая себе оглядываться назад.
Ни за что.
Никакого «назад», никакого «к нему», никакого «больно».
И пусть этот хренов Уолкер, раз ему так неймется, хоть всю ночь проторчит там, чтобы наутро уже никогда не вернуться обратно.
Потому что кто, ну кто захочет иметь дело с ненормальным, на все этажи прославленным этими своими гребаными психопатическими доблестями недорослым кретином?
Кто, Господь, в которого совсем не получается верить…?
Кто…?
========== Глава 5. То, что мучает кости ==========
Ни в какой столовой Уолкер не остался, даже жрать, сволочь, почему-то не стал — запихал на ходу в пасть то, что успел высыпать на говяжью тарелку, ни черта не попил, торопливо слил в раковину припасенную банку прожурчавшей желтой мочи и бросился следом. Догнал. Пошел, хоть никто и не просил, рядом, оставляя болтаться на губах эту свою лживую беззаботную полуулыбку.
Юу продолжал мастерски выкаблучиваться, всё опаленнее беситься, демонстративно отворачиваться: на все вопросы отводил взгляд, вскидывал подбородок, дергал плечом. На все попытки прикоснуться и развернуть к себе строптивой мордахой — дичало шарахался, злобился, всем видом обозначал, что нет, не будет он по-хорошему, что пошел ты в жопу, что я тебя больше не знаю и заговаривать не собираюсь, тупой седой ублюдок, так что хватит, так что вали.
Кусался, отпугивая ловкость рук некогда бродячего акробата, и поныне оставшегося акробатом тем же, с той лишь разницей, что теперь за свои фокусы не получал ровным счетом ничего.
Щелкал оголенными зубами.
Показывал вскинутый прутиком средний палец, с выплюнутым презрением тыча тем практически под шутовской нос — ну, или не совсем под нос, а насколько доставал по росту. Отдавливал пятками да ступнями ноги, намеренно пытаясь наступить на те хорошеньким прыжком. Лупил под колено, долбился сжатым кулаком в бедро, толкал, грубил, в меру доставшейся фантазии издевался и всё безрассуднее распалялся от идиотских вопросов такого же идиотского Уолкера, заключенных в одно-единственное: «зачем?».
Да откуда ему было знать, зачем?!
Причин ведь могло отыскаться пугающее множество: не то приревновал к тупой пережеванной говядине, не то разозлился, что никто не стал принуждать ее есть и сбегать отсюда в этот же самый час, потому что ну мало ли,
