В итоге они, доведя друг друга до накаляющегося срыва, не разговаривали всю ночь напролет, Юу всю эту ночь бессоннился, мучился, шумно ворочался с боку на бок под холодной сползающей простыней, но привычного греющего света не зажигал — отчего-то стеснялся, отчего-то не хотел.
Слушал, как на полу ерзает не умещающийся ни в одной закрывающей нише Уолкер. По-своему стыдился. Думал, что можно было бы попробовать позвать того к себе, места бы хватило на двоих, но при мысли о том, чтобы спать вместе, втиснувшись друг в друга, его снова переклинивало, паническая злость поднималась с новой силой, да и рассудок еще пока понимал, что опасно: вот так вот уснут оба, проспят до самого полудня, а сюда кто-нибудь тем временем придет, заявится, не посчитав нужным постучаться или предупредить, и срать, что Уолкер как будто бы подпер изнутри дверь табуреткой да мелкой тумбой — один хер всякое может случиться, а на него и так скоро такими темпами станут очень и очень косо посматривать, колеблясь да обдумывая — а не заморозить ли все-таки от греха подальше, пока вконец не утопился в прогрессии неизлечимых, пусть и их же рукой насланных, галлюцинаций? Им-то всем не объяснить того, что твердо знал сам Юу: даже если он немножечко сумасшедший, даже если проблемный и двигается вслед за небесными фазами, то ничем и никому его сумасшествие не угрожает. Не угрожает же. Честно.
Сами разве не видят?
Уолкер побился спиной обо все окрестные стенки и углы, залил мочой еще две выпотрошенные таблеточные банки, пожаловался в пустоту на жажду. Юу, насупившись, повернулся к тому лопатками, накрылся с головой простыней и стал старательно притворяться, будто занят, будто сладко дрых, будто не слышал, хоть и на самом деле просто тупо лежал да разглядывал шарящиеся тут и там тени.
Наутро, продолжая хранить доставшую тишину, Второй тоже ушел безо всяких прощаний или предупреждений — вышел за грохнувшую дверь, дождался там пожаловавшего сегодня редкого ворона Сирлинса. Безучастно проглотил проповеднический нагоняй о том, что он нынче ночью половине перепуганного отделения мешал спать воплями юного нестабильного шатуна, проигнорировал не то одобрительный, не то просто так смех и, тоскливо покосившись на оставшуюся за спиной дверь, совсем сник, не испытывая по поводу скорой рутинной смерти никаких особенных переживаний: умрет себе и умрет, и даже жалко, что непременно придется проснуться.
Ведь придется же, да…?
Впоследствии ему показалось, что всё закончилось чересчур быстро: Невинность привычно проходила сквозь, разрывала внутри сердечные клапаны, брызгала кровью, отталкивала его от себя, убивала раздавливающей тело нагрузкой. Он на нее не обращал внимания, фоном ненавидел, думал о Уолкере, о собственной тупости, о том, что, наверное, всё же единолично виноват. Ненадолго представил, что вот так возьмет и однажды совсем перестанет быть, не срастется больше по отвалившимся кускам, не вернется на этот свет, отправится черт знает куда — души-то, скорее всего, в нём настоящей нет тоже, рая он не заслужил, Господь помогать не станет…
И кто знает, что случается в конечной точке пройденных путей с такими неудачниками, как он? Почему об этом никто не писал ни в Библии, ни в человеческих глазах? Почему все продолжали делать вид, будто он — единственный в своем роде, а значит, на его вопросы и его взгляды отвечать необязательно: выигрывает ведь неизменное большинство, так?
Возвращаясь в свою клетку, капая проклятой проливающейся кровью, мешающей нормально передвигаться, отвязавшись от всех желающих проводить и помочь, едва перебирая ногами и таща в руках то и дело отрывающиеся непригодные конечности, Юу всё думал, думал, думал…
Думал, что хоть что-нибудь, хоть как-нибудь должен попытаться исправить, а потому, наверное, и добрался с некоторым удивлением до столовой. Перепугал всех, кто там был, отмахнулся от неуместной жалости, попросил стакан воды. Получил в награду целый кувшин, бережно тот обхватил, потащился обратно в оставленную чертову комнату, надеясь, что у тупого Уолкера хватило мозгов проторчать всё это время где-нибудь вне, потому как не мог он не слышать, Сирлинс под дверьми в три горла надрывался: как только мальчишку уведут — на место прибудет Эйб, двухметровая уборочная машина, наделенная мозгом, кажется, лишь строго для того, чтобы худо-бедно соображать: граблями не подметешь, метлой не сгребешь. У Эйба этого вечно торчали из наштанных карманов штабеля сигарет, воздушные поцелуи и неземные улыбки слетали с губ да ладоней, толстые пальцы ласково теребили палку метлы, сползающий из-под белого халата комбинезон пахнул машинным маслом; на Юу он смотрел полупустыми глазами, тоскливо кислился, приветственно махал рукой.
Юу обычно отвечал тем же.
Где-то в глубине себя, где что-то беззвучно и рвано дрожало, мальчонка верил, что даже если молчаливый громила обнаружит Аллена — то не обмолвится ни словом, только хитро подмигнет и отправится себе дальше, но рисковать не хотелось все равно, и Юу торопился, почти срывался на бег, до грызущего исступления переживал.
Приближаясь, по запаху дезинфицирующей хлористой массы, пропитавшей стены и темные под разводами мокроты полы, понял, что уборка уже провелась, седой экзорцист, кажется, не попался — слишком спокойно и слишком тихо дышало вокруг, — но вот внутри, за переступленным глухим порогом…
Внутри идиотского запропастившегося шута Юу с раскрывшим рану ужасом не обнаружил.
Переча самому себе, психуя, не понимая, куда тот мог в реальности подеваться, когда должен был чуть что возвратиться и остаться дожидаться строго здесь, он, подгрызая от тревоги да зачинающейся истерии ногти, пронесся по всей чертовой пыточной комнатушке, тихо-тихо позвал испарившегося балбеса по вгонящему в смятение пятизвучному имени, нырнул за каждый шкаф, проверил за раскрытыми скриплыми дверцами. Не нашел искомого нигде, потерял бесследно и, надеясь да уповая, что никакой проклятущий панкреатит на фоне эмоциональной аллергической интоксикации у него не разыграется снова, поспешно рванул прочь, бросаясь в то единственное место, в котором Уолкер еще мог — пожалуйста…? — отыскаться.
Мимо проносились знакомые блеклые коридоры, сновали удивленные настороженные морды — обледенело старые, заковыристо молодые, безвременно губчатые. Юу сшибал собой чьи-то тела, разбрасывал попадающиеся на пути коробки, разбивал содержимое колесных тележек, матерился, ругался, ни на секунду не собирался останавливаться и всё держал да держал несчастный доставшийся кувшин, в который успело накапать немного крови, а ведь так хотелось донести до сучьего ублюдка воды чистой, хорошей, не гнилой и ничем не загаженной, даже если сам сучий ублюдок о той и не просил.
Когда Юу, наконец, добрался до родильной, но, бегло оглядевшись, никого с первого раза не заметил, отчаянье его
