А после вдруг услышал, как зашуршал неподалеку неуверенный камень, как пробились сквозь гул ушного звона чьи-то шаги и как хренов пропавший солдатишка, не скупясь вложить в голос побольше неуместной слащавой неподдельности, позвал:
— Юу…? Ты уже закончил? За мной пришел, славный?
То, как спокойно он с ним говорил, то, как непринужденно себя вел — словно абсолютно ничего из ряда вон не случилось, — добило мальчишку окончательно; злобно сверкнув глазищами, он, чутко сориентировавшись на дозывающийся голос, определил его местоположение, круто матернулся. Искажаясь в лице изуверским оскалом, чувствуя себя отпетым идиотом, который настолько непроходимо туп, что с ним обращаются сплошь религией да моралью, будто с истинным неотесанным дикарем, ринулся напролом через густой хрусткий туман; задрались кверху широкие рукава китайской рубахи, сверкнули белые бинты связанных ног, черные прослойки стягивающей ткани коротких тонких штанов.
— Юу…? Юу, что…
Вот теперь, переметнувшись через полыхающий снежинками криотуман, он уже не только слышал, но и видел его, этого поганого клоуна: разлохмаченная белая башка с намерзшими льдинками, вопрошающее бледное лицо, приподнятые сталью ресницы, мясисто-черная рука, потерявшая где-то вычурную белую перчатку. Юу его видел, смотрел прямо и сквозь, озверело потрескивал ломкими косточками, поскальзывался, пока огибал хреновы раздражающие лужи в глянце смерзшейся огранки…
А когда добрался, когда зыркнул исподлобья, когда захохлился мутной челкой и осатанелыми глазами с отпечатками забитого непонимания, то, размахнувшись, просто зашвырнул этим проклятым унижающим кувшином в старческую башку, на ходу рыча:
— На вот, подавись, тупая ты скотина!
Кувшин, стесненный ударившей под дых доминантой-гравитацией, тщательно держал воду в охраняющих стенках, на смазанном донышке, не спеша ее разбрызгивать до тех пор, пока не поравнялся с вытаращившимся кретином, пока чужое дурное лицо не вытянулось, пока посудина, шмякнувшись пластмассой, не столкнулась c вовремя перехватившими быстрыми лапами, но прозрачная розоватая волна все равно поднялась, все равно разлилась да потекла к намокающим тут же ногам.
Уолкер отшатнулся, в изумленном недоумении уставился на недоделанный чайник, сберегший четверть уцелевшего питья, и Юу, недовольный подобным оборотом по самые зубы, обиженный и оскорбленный лишь еще больше, продолжая подпитывать бушующий запал, зашвырнулся в ненавистного пригревшегося ублюдка тем единственным снарядом, что оставался ему доступен — своей же чертовой правой рукой, так удобно отломившейся в локте еще во время последней синхронизации: после этого ее, конечно, опять пытались присобачить, но у Юу не было времени там торчать. Сказал, что сперва от них уйдет, а потом сам спокойно в одиночестве посидит. Подождет, когда прирастет. Он же не дурак, чтобы разгуливать без руки, когда это, вдобавок, не просто неудобно, но еще и адски больно.
Правда, отвязавшись, ничего, ясное дело, ждать не стал — ринулся со всех ног на поиски, нашел, разозлился, запульнул и теперь смотрел, как конечность, обильно выплескиваясь кровью, долетает до выпучившего глаза посеревшего Уолкера, втемяшивается тому в грудь, заставляет выпустить из рук сраный чайник, бьет багряным ошметком по туловищу да холеной форме.
Было, дьявол, одурманивающе болезненно, и разбрасываться своими руками Юу не собирался — новые-то взамен не вырастут, успелось уже убедиться, но скотина седая заслужила; скотина оседала на пол, безвольно шамкала ртом и всё таращилась этой своей прокаженной серостью, напрочь, очевидно, прекратив соображать, что тут у них такое развеселое происходит.
На долю минуты Юу даже сделалось чуточку совестно — слишком уж перепуганным Уолкер стал выглядеть: сколько мальчишка себя помнил, он никогда не встречал, чтобы хоть кто-нибудь столь неоднозначно на его отваливающиеся конечности додумался среагировать. На другую долю стало любопытно, что же поганый, получивший поделом выродок сделает теперь. На третью — неприязненно-муторно-странно, потому что Аллен не орал на него привычными общими воплями, вроде бы не брезговал, не проявлял недовольства; собравшись с самим собой, опустил лицо, коснулся трясущимися пальцами оставшейся валяться рядом руки, с незнакомой Юу осторожностью ту поднял. Со сквозящей печалью окутал туманностью креозотового взгляда, объял обеими ладонями, прошелся по распутанным влажным бинтам, по мясистым струпьям, по вытаращенной наружу белеющей кости, жилам, проводкам, внедренным кем-то и когда-то регуляторам: ну а чего ты хотел, господин экзорцист? Я ведь машина, я — Второй, не по мне затрубят твои семеро белокрылых, не по мне. Бог для меня извечно со знаком минус, пилюли глотаются за бессмертие, жизнь моя — унылое дерьмо.
— Юу… Юу, что… это… как… это…? Что, Господи… что…?
Всё слишком затянулось, обернулось почему-то вовсе не таким злорадным и спектабельным, как мальчишка представлял, пока бросался куском отодранного мяса: смотреть на Уолкера с собственной рукой на его коленях было до духоты мерзко, тоскливо. Глаза от этого непроизвольно темнели, темнела следом и картинка и без того не самого светлого мира. Хотелось отвернуться, немедленно убраться отсюда куда-нибудь подальше, хорошенько притопить себя за то, что додумался такую вот потешную ерунду затеять; взгляд скользнул по разлитому содержимому павшего кувшина, по вездесущим снарядам из крови, по угрюмому сырцу размягченной плоти, которая один хер начнет гнить — он проверял, проходил, знает, — если в ближайшем будущем не приделать обратно.
— Ну чего тебе, а…? — вяло, нехотя, с новой колючей обидой, с неуместной собачьей тоской пробормотал он, тщетно стискивая в кулаке пальцы, чтобы не потянуться и не потребовать срывающимся на дрожь голосом: верни, сука, мне мою руку, хоть ты ее как будто бы и не отбирал. — Чего ты на меня вылупился? Будешь так пялиться — голова отвалится. Идиотина. Или даже этого не знаешь?
— Славный… это… как это… почему… это… ? — То ли туман, все это время прикрывавший застывшего Второго, отошел, то ли попросту первый шок рассеялся, и до мозга Уолкера начало что-то спешащими шажками доходить, но серые-серые глаза, распахнувшись глубже, вдруг намертво врослись взглядом в обрубок мальчишеской правой руки, вместо которой теперь болтался один широкий китайский рукав. Болтался на злобящемся зубастом сквозняке, покрывался складками, пальцев видно не было, ткань смочилась тертым в ступке кизилом, качалась туда-сюда, как старуха качает беззубой башкой, а внизу, под тощими ногами, набиралась лужа красной крови, затекающей под подошвы да убегающей стоками дальше, вдоль ощеренного камня, в утробы оставшихся за спиной ям, меняя весь заложенный в зародышей код. — Что… что с тобой… произошло? Кто… Дьявол, кто это сделал?!
Последний вопль прогрохотал так
