А когда тупой седоголовый ублюдок опрометчиво шагнул навстречу, не то шибко уверенный, что уговорил и добился своего, не то всё же понимающий, что нет, но черт поймешь на что тогда надеющийся — окончательно сорвался.
С одного прыжка, злобно оттолкнувшись от камня пятками, налетел на того, метясь пробивной головой в уязвимый живот. Должен был, обязательно должен продырявить, попасть, остановить — расстояние-то всего в полтора несчастных метра! — но вместо ожидаемого ощущения сомнительной, но победы, приправленной изрядным головокружением, почувствовал только, как стремительно просвистела возле щек холодильная пустота, как толкнула в спину инерция, как отказались останавливаться на грани заканчивающегося времени ноги. Его прошвырнуло, не затормозило, повело. Нацелило на одну из голодных луж с похрустывающим на поверхности снежком, и если бы не Уолкеровская когтистая лапа, ухватившаяся вдруг ему за удобный удушливый воротник, проткнувшая к чертовой мамаше тряпку и сомкнувшаяся в убийственную петлю — льдистого купания не получилось бы избежать при всем страждущем желании.
Правда, радоваться было нечему и так; четыре кувырка в разные не принимающие стороны, отчаявшийся вопль долой с разодранных вельветовых губ, не заботясь уже, что кто-то другой может очутиться поблизости и всё на свете услышать. Юу бился, как дикий хомячок из лабораторной банки, набрасывался когтистыми лапками на голые скользкие стены, скребся по льдистому кислороду, оголял проводки режущих зубов, матерясь направо и налево так, как Аллен ни разу ни от него, ни от кого бы то ни было еще не слышал. Старался повернуться лицом к прицепившемуся ублюдку, но не мог сделать даже этого: седой монах быстро поворачивался за его корпусом, продолжал сжимать в узел когти, оставаться на расстоянии вытянутой руки, терпеливо дожидаясь, когда топливо детского гнева перегорит, силы покинут тщедушное тельце и на смену аффекту придет хоть малейшая адекватность, и при всём при том…
При всём при том тупой правильный Уолкер, не заметив того, перестарался тоже.
Когти его были остры, когти резали камень, что уж говорить о жалком куске худой тряпки грубого каторжного пошива? Тряпка, вопреки попыткам держаться за нее осторожно, порвалась в тот же момент, когда недоумок с пробоиной в башке, стремясь завершить раздражающий его драматический памфлет, попробовал брыкучего легковесного мальчишку приподнять, лишить опоры, усмирить буйствующий цветущий пыл испробованным уже способом…
Вот где-то там воротник, разумеется, разорвался на лоскуты, на ленты, полоски, бахромные выпущенные нитки. Юу, сам того не ожидая, до конца не соображая, как это произошло, но чувствуя, что поводок порвался, а свобода вернулась в подставленные ладони, болезненно ушибившись коленками о бетон, поспешно оттолкнулся оставшейся рукой, подскочил, снова едва не провалился в запретный пруд чужеродной колыбели. Скосил невменяемые ошарашенные глазищи в браслетах черных синяков, оскалил в припадке клыки, прохрипел из самого нутра одержимым голосом, но ни приблизиться, ни столкнуться лбом в лоб больше не решился: и похрен на руку, и пришьют, быть может, новую, и вообще их проблемы, сами виноваты, что не уследили, впустили внутрь какого-то психбольного, распускающего лапы да орущего про свои похищения!
Сами вы все виноваты, придурки, поняли?!
Запинаясь о собственные проволочные ноги, только чудом да поддерживающей невидимой ладонью не залетая в дожидающиеся проруби, мальчишка, сглатывая набегающую в рот слюнявую соль, ринулся к чертовой заднице прочь.
Не оборачиваясь, не слушая надорванного дозывающегося голоса, стараясь не шугаться от подозрительного топота и звона, он, насколько мог сейчас ориентироваться, утопая в забивающемся в глотку машинном тумане, миновал с десяток ячеек, перескочил на иной конец пробивающего до мурашек атриума. Пожелал чертовому тупице провалиться, мельком скользнул взглядом по черной маленькой лестничке, ведущей наверх, на запретные для него этажи — потому что выше, потому что туда нельзя, потому что в единственный раз, когда он туда сунулся, его наказали и ниспослали на плечи чертового рухнувшего Уолкера, и больше Юу табу нарушать не собирался, уверившись, что работает оно, к сожалению, исправнее исправного, а по заслугам воздают силы уже куда более непостижимые, чем простой лабораторный человек.
Вместо этого, передернувшись от гнета клюнувших в спину воспоминаний, он свернул, обогнул ступени, ломанулся обходным путем, что при доле желания и сноровки мог вывести к экспериментальной — если не боишься перепрыгнуть через две-три ямы обрушившегося железного моста и перелезть по сетчатой стене на ту сторону, конечно.
Спотыкаясь, задыхаясь спертым ничейным воздухом, ничего вокруг себя не видя, Второй ринулся в дупло повстречавшего немотным безразличием коридора, страдающего проблемами пробитой долговременной памяти — тупая трубчатая железяка раз за разом не узнавала его, плескалась в морду приглушенным светом, пережеванными ажурными лампочками, вонью хуже, чем от обгаженной пеленки, в то время как других жаловала куда охотнее, привечала мирным потренькиванием накаленных перебивающихся цоколей. Проделал с полтора десятка летучих шагов, громыхая слетающими с ног туфлями по проложенной вместо пола никелевой решетке, и уже почти поверил, что выбрался, что вот-вот доберется до кого-нибудь из местных ублюдков да выдаст сраного озверевшего Уолкера, когда вдруг…
Когда вдруг, ожидая этой встречи меньше всего в целом проклятом мире, увидел впереди её.
Проклятая баба, доставшая до сдобренной ядом печени, окутанная эфирами поднявшегося из ниоткуда шелестящего тумана, выплыла прямо из стены, рухнула с потолка, поднялась сквозь пол из недр зарытого под ядром ада — не важно, плевать, какая разница?!
Важным было то, что она, преградив путь к желанному отступлению, остановилась, замерла, протянула ладонью вверх медленную полупрозрачную руку; расплылись в привычной улыбке пухлые губы, склонилось лишенное деталей и глаз лицо, пополз аморфный газовый дым, нашептывающий, что всё происходит потому, что маленьких мальчиков, даже если они не такие уж и настоящие, нельзя кормить опиумом и чемерицей, нельзя им пить маковое молочко, нельзя страдать кровоиспусканием, нельзя носить в себе клетки пересаженного с иного образца мозга.
Маленьким мальчикам нужно возвращаться обратно, забираться под холодную сползающую простыню, щуриться от ослепляющего желтого света, хрустеть ломающимися челюстными костями, принимать в качестве лучшего на свете лекарства палки, полезное недоедание и чертову антисанитарию — какая тебе разница, малыш? Ты ведь всё равно не можешь ни умереть, ни толком заболеть — разве можно окрестить болезнью то, что не предрекает риска смертельного исхода?
Юу хотел заорать, но не оралось. Хотел убежать, но не бежалось тоже; один контакт к затылку, другой контакт к виску — туман полз, окутывал, затекал вверх по ногам, смачивал, заглядывал в оставшийся от руки
