Перестала.
Юу привык смеяться тогда, когда другие плакали. Юу привык плакать, когда другие смеялись, но сейчас летучий призрак готовился стать его первым полноценным отражением, готовился утопиться хохотом в его веселье, иссохнуть в одной на двоих соленой реке. Призрак готовился, призрак собирался, призрак наступал на него, испражняя запахи лекарственной камфары, прожженных углей из доменной печи. Призрак всё настойчивее протягивал руку, и та удлинялась, та вытягивалась полозьями-пальцами, та останавливала всё на свете время, ломая стрелки, термометры, градусные отметки и горящие свечи…
А потом, когда женщина разлепила чавкнувшие слюной губы, когда облизнула мертвую плоть мертвым языком, когда прошептала тихое, но громкое, ломающее черепную коробку: — «Юу…» — мальчишка, распахнув заслезившиеся кровью глаза, заорал.
Заорал громко, заорал отчаянно, заорал так холодно, как орут ночами выброшенные на помойку суки, пытающиеся притвориться белой звездной волчицей.
Попробовал метнуться обратно, броситься к родильной комнате, но в ту же секунду услышал, как прогибается под чужими ногами пульсирующая сетка, как кто-то другой, беспрестанно догоняющий его, кричит это же чертово: — «Юу!». Как разбухает от невыносимой невесомости голова, как отключается вытолкнутая толчком заигрывающего бреда реальность, и ноги, смятенные вечными «между, между, между-метиями», приходят в движение сами, отправляя не назад, а понукая бежать вперед, сквозь кольцо чужих иллюзорных рук, сквозь больничный напущенный газ, сквозь его собственные галлюцинации, обещающие вскоре поставить на бессмысленной, но желанной жизни уродливую вопросительную закорючку врачебных чернил.
Призрак пропустил его неожиданно легко, без особенного сопротивления — только прогнулся воздушной пленкой удивленный кислород, треснула вогнутость линз, пробежались по коже зеленые искорки. Белая инородная материя запорхала вокруг, нырнула в поглотившие ноздри, пробралась до заднего продолговатого мозга, нарушила систему координат, намертво спутала лево и право.
Юу споткнулся, застрял носком туфли в прорези в полу, матерно чертыхнулся, понимая, что от рывка ботинок вошел лишь глубже, застревая практически навечно, чтобы покрыться пылью да окаменеть в лужах формулирующей крови…
Примерно там же, однорукого, в единственном уцелевшем теперь ботинке, рассекшего стопу об острую грань отпечатывающегося ржавого железа, его, поверившего было, будто выбрался, будто кошмарное тление осталось позади, обхватило за запястье, бедро и шею чертовой удавкой, не поддающейся никакому осмыслению, никакой классификации.
Секунда, даже меньше — и длинные белые бинты, завязавшиеся путами да узлами, стреножили, остановили, швырком направили на стену, выбивая из головы да лёгких последний пар впечатавшимся в разодранную сущность ударом. Мальчишка попытался воспротивиться, попытался отпихнуть от себя веревки, уверенный, что и они тоже — плод его извратившегося воображения, но пальцы, нащупавшие живую ткань, только царапнулись по ней, бессильно натянули, почувствовали, как та связывается лишь туже, лишь безвозвратнее, безжалостнее.
Юу душило, избавляло от остатков сил, заставляло сползать пыльным мешком на пол, терять шатающееся равновесие, терять возможность стоять прямо, всё хвататься и хвататься за те марли, что на горле, но те всё равно держались, те, черти, продолжали его пить, сливаться с грохотом медленных шагов, идущих по пятам, догоняющих так нестерпимо близко, так насмешливо небрежно, что сомнений не оставалось: на этот раз он не свихнулся, на этот раз мираж самый настоящий, самый материальный — просто у жульничающего клоуна остался в рукаве еще один козырь, о котором никто не сподобился ни додуматься, ни предупредить.
Юу был уже на грани дышащего в темя обморока, почти не видел, не слышал, не соображал, когда в разум его с трудом протиснулись ионы чужих тихих-тихих слов:
— Думаю, нам обоим станет легче, если ты ненадолго уснешь, мой славный…
На затылок опустилась тяжелая горячая ладонь с веером острых когтей. Огладила разбежавшиеся волосы, приласкала изогнутую напряженную шею, очертила проступающую кость плеча, тщетно пытающегося закутать в себя грудь, будто птичье тельце — в бледное обвисшее крыло.
Рука гладила, гладила, прижимала постепенно к себе, тянулась к возвращенной оторванной конечности; путы стягивали сильнее, торопливее, воздух застревал в горловине, видимость отключалась железными прыжками, и перед самым концом опустившего занавес спектакля Юу еле-еле разглядел, как серые глаза, промелькнувшие над ним, заменились серой рукой, удерживающей опоясавшие пояса-бинты, а после…
После кто-то просто нажал на старую ржавую кнопку, прозвучали смытые овации железных зрителей и юпитеры, болтающиеся под потолком, мигнув, пожрали оставшийся на планете свет.
========== Глава 6. Волшебная лампа Аладдина ==========
И мальчик опустился в подземелье.
Увидел то, о чем сказал колдун:
Сокровища, каких не знает ум!
И горы серебра, и ожерелья!
Да чаши изумрудов дорогих,
Из золота кувшины и браслеты…
Дары, что не должны быть им задеты.
Он полы подобрал одежд своих…
И очень осторожно миновал
Те комнаты и сад своей мечты,
Действительно волшебной красоты.
Но вот уж он светильник увидал!
Поднялся по ступенькам, взял его,
Задул, слил масло, спрятал понадежней.
Затем вернулся в сад и осторожно
Притронулся к ветвям… и расцвело!
Эзоп Ковчега
Юу снилось, будто он вольно бегал снаружи, где в то, что должно было называться небом, таращились огромные бурые столбы, пахнущие чуждо-знакомым запахом тех веток, что сотрудники чертового отдела привозили из своих отпусков. В таком случае столбы эти, выходит, звались деревьями, хоть Юу представлял их себе и иначе, и он, высоко задирая кружащуюся осоловелую голову, ползал в разбросанных наземных корнях, раз за разом спотыкаясь да падая то по вине одного выступа, то по вине другого.
Приподнимался, с сомнением наблюдал, как кто-то подозрительной наружности хватался за внушительный железный инструмент, ржал грубым бодрым голосом, начинал лупить по користым стволам острой стороной, отпиливая от шумящих негодующих великанов срубы да щепки; Юу не видел ни одной причины, зачем бы ему таиться, а потому подошел ближе, хмуро покосился, хотел было сказать, что этому придурку вовсе не обязательно якшаться по чужим снам да валить чужие деревья — ему и так туго, настоящих взять негде, оставь хотя бы сонные, — но человек-лесоруб вдруг повернулся, растянул в знакомой улыбке губы, и мальчишка понял, что это не просто кто-то, а Уолкеровский кто-то, имеющий такой же шрам, седые всклокоченные патлы под узлом стянутой косынки, когти на левой руке, только немножечко иное, наверное, лицо: взрослее, угрюмее, темнее.
После обнаружения случилось нечто еще более странное: тупой Уолкер отбросил инструмент, протянул руку, ухватил замешкавшегося мелкого гостя за шкирку и, утащив за собой в беспросветный каменистый лаз лесистой пещерки, пахнущей сырой плесенью, скинул к коленям колоду карт, предлагая перетасовать да раздать: будем, мол, играть, а чтобы всё было честно, а то я могу случайно что-нибудь не того и куда-нибудь не туда — за техническую сторону
