— С чего ты это взял? Я не знаю точно, сколько ты меня тут таскаешь, но чую, что еще слишком рано, чтобы тащиться на их сраные опыты, и никто не должен был…
— Я понятия не имею, хороший мой. Может быть это просто совпадение, и у них произошло что-нибудь иное, но нормальное освещение нежданно-негаданно сменилось этим вот гадством, неподалеку пронесся второпях собранный отряд, кто-то прокричал про те тела, которые я оставил досыпать в каморках… Мне даже почудилось, будто я слышал сигнальную аларму, хоть и опять-таки не могу утверждать наверняка. В любом случае маршрут пришлось поспешно менять, я был вынужден нырнуть в первый попавшийся люк, выдрав в том крышку, и теперь мы, собственно, здесь. Остается надеяться, что никто не заметит, что присобаченная обратно решетка держится на откровенных соплях, потому что возиться с ней времени у меня не было. Я не знаю, что именно приключилось, но вариантов, собственно, не так и много: либо они заметили твою пропажу, либо отыскали те из тел, которые я распихал по клеткам этого гадюшника, либо остался вариант третий, никак нас с тобой не затрагивающий. И хорошо бы, окажись это он.
Юу надвинул на переносицу темные брови, но кричать да рычать, хоть и жутко хотелось, не стал. Вместо этого еще разок огляделся — уже внимательнее, уже тщательнее, понимая, что ему не померещилось, и они и впрямь оказались…
— Так мы сейчас, выходит, внутри…
— Труб, — рассеянно договорил за него Уолкер, беглым взглядом обдавая железо узких оглушающих стен, округлый арочный полуполоток, такой же громоздкий сферический пол, отдающийся от ног перепетиями гулких дребезжащих шагов. Наверху, в метрах двух от седой макушки, тянулись трубы тонкие, витиеватые, как разболтанные рельсы, пусть Юу и никогда не видел никаких рельсов вживую — изгибались головками человеческих телесных паразитов, ныряли выше и ниже, отливали тонкой сталью под красным сухим соком скудного освещения. Иногда их куски — отпиленные и оторванные — валялись на полу, и со срубов капала непонятная вязкая жидкость цвета еще более красного, еще более проточного, чем застоявшийся сырой воздух. Иногда обрубки и сколы выглядывали из проеденных норок под ногами, уводя черными пропастями в жестяную бездну, и шаг за шагом разило трясиной, плесенью, пролитой химией, плотной инертной массой, зализанной временной коррозией. — Я отдаю себе отчет, что место это не самое лучшее и не самое надежное, но, по крайней мере, здесь у нас с тобой куда больше шансов остаться незамеченными: края эти не выглядят так, будто в них хоть изредка кто-нибудь прогуливается, так что…
Если приглядеться получше, то можно было заметить проевшую стены засушенную теперь кислоту, набежавшую сверху воду, обращенную в известковый порошок, выплеснутый физраствор, снявший с железа парочку верхних скальпов для первой пробы. Обернувшийся вязкой смолой бром, постепенно утекающий в расщелины воздух, оставляющий за собой сплошную душную парилку, чавкающую хлюпкость, разбросанную крошащуюся щебенку, меняющие размеры зияющие отверстия, стрельчатые переходы, пусть Юу и настойчиво чудилось, будто их труба текла себе в единственном экземпляре, но всё же, оказывается, незаметно расходилась, двоилась, менялась, преломляла себя на манер луча, застрявшего в физическом мясе.
Где-то что-то с водонапорным хлестом стекало, терлось ржавой переносицей о бетонный причал, скалилось лицами подвесных отражающих тарелок, но всё равно тишина надавливала торжественной глыбой, лизала подрагивающие от ее присутствия плечи, ластилась к вспотевшим ладоням, покусывала хрусткими зубами за розовеющие уши. Забиралась когтистыми старушечьими пальчонками внутрь, раздвигала покорные белые ребра, что-то там под ними радиоактивировала по велению выключательного щелчка, и Юу, которому всё еще хотелось разразиться тирадой по поводу чертового поступка чертового Уолкера, которому думалось, что не пойдет он с ним никуда и ни за что, что должен немедленно возвращаться обратно и снова сдаваться в руки извечных мучителей, почему-то не хотелось ни спорить, ни говорить, чтобы лишний раз не тревожить Ее гиблого Величества.
Оставалось только покусывать каемку рта, бессильно опускать на чужое плечо голову, щериться на себя за окутавшую тело умертвляющую слабость, но утыкаться лбом и носом в пушистый затылок, смыкать ресницы, хвататься ладонями за одежду и руки. Вслушиваться в чавкающее по мокроте «топ-топ-топ», вздрагивать от звона и беспричинного дребезга, гула и рокота, а потом, вспоминая, что причины есть всегда, обманывать себя, что…
Что еще немножко, еще совсем чуть-чуть он во всё это поиграть может.
Еще капельку — так по-детски и так по-наивному, чтобы стало вконец не разобрать, то ли «любить», то ли всё-таки попросту «эй»…
Может.
Юу не разговаривал с ним.
Сколько бы Уолкер ни брел дальше, сколько бы ни менялись струнами проложившие для них путь трубы, сколько бы грохота ни разливалось высоко над головой, за полами-потолками иных этажей, сколько бы ни перемигивался пугающий красный свет — Юу старательно молчал, хоть и заговорить в клоаке неопределенной доводящей тишины до безумия хотелось. Язык чесался, просился наружу, разбухал и не помещался в пересушенном рту. Мозг таял в суповой разваренной кости. Мир вращался, кружился, отдаваясь в накреняющейся по течению прибойных валов голове, и череп, будто глобус планетный, оказался склеен, как захотел того Бог, не понимающий только, что черепа-глобуса не хватает, его уже давно никому не хватает, глупый ты правитель всея небес.
Юу видел тени, Юу слышал голоса, но, не помня о цельном мире ничего, кроме песни железа да стона выпущенной через сквозной укол боли, не знал, что это не просто живые тела за стенами котельных ищут не то его, не то его похитителя — это призрак лавроносного Цезаря бродит по спящим форумам, кличет пропавшего верного Брута вторым доверенным именем. Это не нытье, не зуд, не перемычка разбушевавшихся с непривычки клапанов, а накрывшая африка мозга, напыщенная фанфарная европа, дикорастущая томная азия, все иные капли в обитаемом море, что день напролет бурлят, негодуют, застывают пузырьками на стенках прозрачного замороженного стакана.
Юу молчалось, Юу хотелось, Юу тревожилось, но что-то внутри говорило ему: нельзя. Пока еще — нельзя. Подожди немного: не сейчас, потом. Сохрани свои слова на холодные зимние времена, которых ты еще не знаешь, мальчик из подземелья. Сохрани их на времена стального голоса и сброшенных с неба авиабомб.
Времени уходило всё больше, веки опускались всё ниже, монотонность убаюкивала и отупляла, и изможденный Второй чуял, вшитыми в него поджилками чуял, что Уолкеру тяжело, Уолкер тоже давно испился, устал, утомился, потому что ни черта ведь не спал, почти не ел, потому что он человек, а не искусственный кусок искусственного мяса, и люди — они слабее, проблемнее,
