Юу трепетно хранил познанные откровения, Юу терпел, Юу грызся с самим собой, но когда идиотический Уолкер едва не налетел лбом на стену, разбив себе лицо да голову, мальчишка сдался, сорвался.
Поняв, что ждать не может, и зима для него наступила уже сейчас, требовательно рыкнул под обветренный нос:
— Пусти меня.
Подействовало это строго противоположным образом: тупой седой арлекин скосил зарвавшиеся красные глаза, встрепенулся и куда как желчнее, чем обычно, прошипел, что нет, ни черта подобного, не выпустит он его никуда. Хватит уже об этом говорить, потому что в корне безнадежно, потому что он его нигде и никак не оставит, а играть в детские садо-мазо игры — больше не играется, и пусть милый мальчик Юу бьется хоть головой о его голову, срывая свою злобность, ибо до предметов иных всё равно при всем своем желании не достанет.
Юу, скривившись, матернулся. С чувством дернул придурка за шевелюру, выдрал пару новых волосинок. Напоролся на стеклянно-каменное выражение остановивших бег и цветокрасность зрачков. Чертыхнулся снова и лишь после, отвернув смятенное лицо, резко, через болезненное усилие пробормотал:
— Я не прошу отпускать меня обратно, если ты в упор не понимаешь, дубина… Просто говорю, чтобы ты меня выпустил, придурок. На ноги поставил! Я и сам могу идти — всё на мне уже давно зажило. Прекращай меня тащить, будто я тебе проклятый калека или мешок с дерьмом. Отпусти. Живо!
На это Уолкер как будто просветлел, обжег заинтересованным взглядом даже вот так, пусть Второй и отворачивался, делая вид, что проклятые трубы во много раз интереснее какого-то там незваного спасителя незваной жизни. Помолчал, будто бы обдумывая услышанное предложение, взвешивая то, как черноглавый нильский шакал взвешивал сердца на предмет веры или неверия…
Потом же, к вящему непониманию Юу, вместо адекватного ответа, вместо адекватной попытки и впрямь разжать лапы да отпустить его на ноги, проигнорировав всё сказанное, просто взял и спросил последнюю — на сугубый взгляд Юу — ничего не значащую ерунду:
— Скажи-ка лучше, славный мой… Что… случилось с тобой в том коридоре?
Юу недоуменно крякнул, сжался мышцами растерявшегося бледного лица. Нарвался на вопрос следующий, объясняющий:
— Когда ты сбежал от меня, я был уверен, что ты уже не остановишься, и мне придется применить грубую силу, чтобы хоть как-то тебя образумить, хоть мне и не хотелось этого делать и я пытался дать тебе последний добровольный шанс. Применять ее, силу то есть, конечно, в итоге так или иначе пришлось, но ты, как мне показалось, повел себя немножечко… странно. Будто… — он ненадолго замолк, облизнул нижнюю губу. Вдохнул поглубже и, подхватив мальчишку двумя руками, договорил, понадеявшись в глубине сердца, что слова подыскал хоть сколько-то верные, близкие к истине: — Будто там был кто-то еще, и ты с этим «кем-то» пытался не то чтобы совсем уж разговаривать, но… Там ведь и впрямь был кто-то еще, я прав, славный мой?
Юу от отчаянья простонал, прорычал, провыл — всё это разом, всё это в одном пойзон-коктейле. Тряхнул чернявой головой, покрепче стиснул в пальцах чужие космы и, от досады пнув озябшим коленом красный полумрак — он всё еще мерз, он вообще всегда по течению своей жизни мерз, — в исступлении пробормотал:
— Ты что… и правда совсем идиот, я не понимаю…?
Придурочный Уолкер не обиделся снова, хотя мог, мог бы уже хоть раз это сделать той самой чертовой профилактики ради — только поглядел, покосился, с сожалением покусал рот, прижимая к себе опять и опять крепче нужного.
— Почему? Почему ты продолжаешь каждый раз спрашивать, не идиот ли я, не сумасшедший ли, не… Ладно, это всё на самом деле не важно. Я всего лишь пытался спросить, радость моя, кто был там с то…
— Об этом и речь! Потому что ты-то должен понимать, что никого там не было! Какая разница, что я могу увидеть — ты всегда должен помнить, что этого не было и нет!
— Но ведь…
— Не было никого! Я тебе сколько раз говорил, что у меня чертовы галлюцинации, этого ты в упор не хочешь запоминать, да?! Проклятые галлюцинации, и под их действием я снова видел ее, эту мерзкую бабу, которой постоянно чего-то от меня нужно. Она смотрит на меня, протягивает руки, уверяет, будто знает меня лучше всех на свете, будто мы с ней когда-то были вместе, но я-то ее не знаю! Не хочу ее знать! Что бы она ни говорила — не помню я ее, чтобы своей отдельной головой! Мне она не нравится, я с ней ничего общего не имел и иметь не хочу, и мне надоело, что она всё время на меня таращится да ползает по следам, эта гребаная дура! Я не хочу верить, будто она хоть сколько-то настоящая, будто она призрак или что-то там непонятное еще — пусть она остается хреновой галлюцинацией в моей хреновой больной голове, потому что… Потому что это не так страшно, как думать, будто она всё же есть, она говорит правду, и я должен для чего-то всё о ней помнить, когда я точно знаю, что появился на свет в этой лаборатории и не видел больше никогда и ничего…
Он был уверен, что Уолкер на этом ответе не успокоится: начнет доказывать, будто галлюцинации видеть плохо, будто это он и только он один в их появлении виноват, будто за это нужно неминуемо наказать или прочитать с три десятка сраных лекций о том, какое он не оправдывающее всеобщих ожиданий дерьмо, но седой шут почему-то…
Почему-то, к вящему недоумению Второго, резким ударом снижая трезвость и без того блеклой слабой мысли, поглядел решительной серьезной серостью, размыто-дождливо кивнул. К еще большему изумлению, открыв рот, решил не приносить выговор о соглашении или не соглашении, а просто-напросто взять и зачем-то…
С какого-то черта извиниться.
Вообще ни за что извиниться.
— Прости меня, славный. Я всё-таки понимаю… могу понять тебя лучше, чем ты обо мне думаешь. Раз ты говоришь, что призрак этот — галлюцинация, то пусть он и остается галлюцинацией да оставляет тебя, наконец, в покое. В принципе, большего мне от него и не нужно. Знаешь, я… — улыбка появилась на губах точно так же неожиданно, безумно, не к месту, к грохоту бухнувшего детского сердца, — я уверен, что когда мы с тобой выберемся отсюда — все твои видения со временем прекратятся сами по себе: для них попросту не останется
