— Сожалею, славный, но есть тебе придется всё равно, как бы мне ни хотелось тебя от этого отгородить. Постой, постой, не злись раньше времени, подожди минутку! Давай сделаем с тобой так: пока я вожусь с нашим уловом — ты полазаешь немного здесь в округе и если отыщешь что-нибудь съедобное — сможешь съесть это и не трогать навязанную мной рыбу. Если это, конечно, рыба… Такой расклад тебя устроит?
Юу неуверенно приподнял набухшие синяками глаза, исподлобья поглядел на дурного Уолкера, заранее уверенный, что все его новые словечки — один сплошной подвох, и ничего съедобного он здесь, в заброшенном погребальном зале для погребальных театралий, не отыщет, но…
— Устроит, — упрямо пробормотал он, всем своим видом показывая, что в лепешку разобьется, голову потеряет и руки оторвет, но утрет чертовому придурку грязный вселезущий нос, хоть и ничего, наверное, на самом деле не утрет, потому что ну куда ему тягаться с Его Величеством Белым Шутом.
Уолкер, читая, должно быть, все и каждую его оглушительно-громкие позорные мысли по дрожащим зрачкам и влажным белкам, удовлетворенно кивнул. Посидел так немного, погладил мальчишку по слипшимся волосам, пусть Юу и пытался норовисто дергать головой, сбрасывая с той настойчивую руку, и уже перед тем, как все-таки отпустить на охоту, разжегшую в крови такое редкое азартное предвкушение, непреклонно предупредил:
— Только учти, что покидать пределов этой комнаты ты ни в коем случае не должен, славный; если я буду звать тебя — откликайся немедленно, иначе на этом всё закончится, и я силой впихну тебе в рот эту рыбу, можешь не сомневаться. — Юу перекосился, скривил и приоткрыл от вопиющей наглости рот, но слушать, конечно же, его никто не стал, затыкая дальнейшим потоком блудливых словоизлияний, постепенно — звук за звуком — оборачивающихся откровенной металлической угрозой: — И что бы ты ни нашел, что бы ни посчитал пригодным в пищу — для начала ты должен принести и показать это мне, понял? И чтобы не смел ослушиваться. Это ты можешь мне пообещать? Если сдержишь свое слово, я, в свою очередь, сдержу перед тобой свое. Думаю, так будет честно?
Юу в недовольстве поморщился. Притопнул от пламенеющего внутри раздражения пяткой. Хотел, отчаянно хотел послать зазнавшегося ублюдка и обязательно заверить, что сделает всё наперекор, с точностью наоборот, но…
Ясное дело, не смог.
Теперь уже, когда практически согласился ему принадлежать, отправляясь сквозь пекло и медность кровавых подземелий, не смог, а потому…
Потому, прокляв всё на свете, просто и разбито кивнул, продемонстрировав высунутый язык и средний вытянувшийся палец. И, немного помешкав, проигнорировав еще один мягкий смешок, добавил для пущей надежности:
— Обещаю я. Что бы ни нашел — принесу и зашвырну тебе этим в рожу так, чтобы у тебя никогда больше желания покомандовать не возникало. Идиот…
Идиот, ну идиот же!
Потому что кто, кроме распоследнего закоренелого идиота, стал бы вот сейчас, когда его не то что пытались оскорбить, а мысленно загоняли и забивали ногами мордой в свинскую грязь, старательно в ту поверху мочась, так глупо и так искренне улыбаться?
В заброшенном подземном атриуме, где доступного пространства для изучения оказалось намного больше, чем Юу изначально представлялось, теперь пахло жареной плотью так тошнотворно ярко, что Второй, едва только рука стала держаться и прекратила выпадать из плеча при каждой удобной возможности, забрался по стойкам из рядовых стульев на самый верх, где ненадолго замер, с легким удивлением оглядывая непонятное для него место прищуренным волчьим оскалом.
Уолкер сказал, что так должно выглядеть залу театра или оперы, объяснив, что это такие заведения, где всякие разные люди выступают на сцене перед людьми другими — поют, танцуют, играют придуманные или в реальности случившиеся роли, одеваются в нарядные платья, пытаются рассмешить или заставить расплакаться. В общем, развлекают чертову зажратую публику, а чертова зажратая публика, если еще не совсем махнула на светские рауты рукой, платит за это деньги, и Юу долго не мог понять, зачем кому-то мог понадобиться такой откровенный фарс, где все друг другу изначально лгали, на что идиотский Уолкер тонким-тонким раскушенным намеком припомнил недавнего Аладдина. Прыснув, пропел, что так называемому Второму тоже очень и очень хотелось дослушать до конца начатую фарсовую историю и что он, исходя из этого, вовсе не чужд ничему человеческому, сколько бы ни пытался уверять или уверяться в обратном.
В результате Юу насчитал с десяток стульевых рядов за территорией непонятной деревянной огородки и семерку рядов вне ее границ — всезнающий Уолкер снова пояснил, что это «бельэтаж», особенные привилегированные ложи, и те ложи, что предназначались для людей попроще, не имеющих достаточно денег, дабы обеспечить себе расположение телес на королевском парадном балконе, откуда можно помахивать моноклями, биноклями и прочими чудесами оптического ремесла, испокон веков не заслуживали права находиться в единой с «избранными» зоне, а потому их и огораживали, дабы соблюсти обоюдный, вымоченный в коктейле насмешливой лживости этикет.
Стулья все оказались разодранными, старыми, запорошенными толстыми мазками въевшейся пепелистой пыли; где-то болталась распоротая кожаная обивка, где-то вываливался наружу упругий, обжитый паразитами, поролон, где-то перекатывалось сухостоем крысиное дерьмо, где-то копошились ленивые окостенелые жуки, покусывающие остатки забытого в человеческом логове мусора.
Ярусную лесенку постигла участь быть захороненной под глыбами всевозможных помоев, включающих трупики издохших от голода крыс, замучившихся жрать атрибуты мебели тараканов, не дождавшихся никого в свои тенета глазастых пауков. Стены дымились выползающими сквозь щели влажными туманными испарениями: где-то там, снаружи, еще крутились перегоняющие винты да протекали непрочные трубы, и вырабатывающиеся дымные испарения, находя близлежащие лазейки, неизменно припирались сюда, витая в воздухе разбухшей мокрой массой, пока от стен отваливались последние штрихи нанесенной когда-то краски, обнажались деревянные остовы с прогнившей лишайной трухой, а потолок с крышкой заколоченного люка пугал тем больше, чем меньше от былой надежности оставалось нетронутой разложениями суши. Разгуливать в относительной безопасности получалось только под процентами тридцатью, в то время как все остальное пространство, прекратив светлиться, таращилось чернотой проеденной замогильности, обвисшими ощетинившимися досками, клапанными трубками, жухлыми провалами и черт знает чем еще, и этот вот несчастный аэростатный люк над головой как ничто иное напоминал багровую, никогда вживую не виденную луну посреди черноземной ночи, запечатанный сургуч на важном ватиканском конверте в шуршащей березовой бумаге.
Постояв немного, поглазев на занятого противной готовкой Уолкера, давно освежевавшего несчастную булькающую тварь и теперь методично жарящего ту, помершую, совсем больше не страшную, на костре, Юу утер кулаком запахшие горечью губы, посмотрел не вверх, а под ноги и вокруг. Столкнувшись с удивившим выбором между «право» и «лево» — нырнул, пораздумывав, направо, где
