— Ты будешь ее есть, славный, — наконец, когда Юу уже почти поверил, что тот обо всем позабыл своей тупой одурманенной башкой со старческой мозговой проплешиной, отозвался господин экзорцист.
— Не буду! Не буду никогда и ни за что! Только вы, уродливые человечишки, способны пихать себе в брюхо такое вот говно, которое еще только что было живым! Не буду я ни черта! И на хер пошел! Подавись!
— Будешь! Я сказал, что ты тоже такой же человек, как и я! — когда этот тупой Уолкер начинал белениться, злиться и повышать голос — Юу против воли пришибало по оглушенной голове крепким внутренним ударом, а седой, сука такая, то ли не видя и не соображая, чем его переменчивые настроения оборачиваются, то ли, наоборот, прекрасно видя и понимая, а оттого стараясь еще больше, еще лучше, чтобы уже наверняка, продолжал: — Мне нужно, чтобы мы оба с тобой смогли выбраться отсюда живыми и способными еще хоть немного продержаться в случае отправленной за нами погони. Поэтому, милый мой, даже через все твои «не буду» тебе придется поесть — и даже не думай рассказывать мне, что еда не придает тебе сил. Если бы я мог отыскать чего-нибудь иного, более приятного на вкус и на внешность, я бы с радостью тебя этим накормил, но ничего иного мне здесь взять негде, поэтому выбор очевиден и дискуссия окончена. Ясно тебе?
— Не ясно! — злобно поджимая губы, прошипел разбереженный на все усы-шерстинки-коготки звереныш-Юу. Подавляющее хозяйское обращение ему тем меньше нравилось, чем больше он успевал привыкать и к другой, противоречивой стороне паршивого Уолкера, и теперь бесился, сжимал кулак, плевался подморской Гидрой и раздраженно психовал на собственную бесполезную руку, не желающую просто взять и прижиться, а всё присобачивающуюся кожей, всё срастающуюся хрящом, а потом опять трещащую, отторгающую и отваливающуюся прочь. — Здесь… Здесь — ты же сам это видишь — полным-полно хреновых таблеток! Я могу подыскать для себя что-нибудь из них! Не знаю, что именно, но что-нибудь же сожрать можно! Это куда лучше и привычнее, чем пытаться проглотить кусок от твоего уродца! Поэтому просто оставь себе его целиком — тебе же лучше будет, ты же на него голодными чокнутыми глазами смотришь, — а мне дай поесть проклятых таблеток!
Вот здесь непонятливого кретина-Уолкера совсем переклинило; нездоровые румяные пятнышки, точно короста на загнивающем больном, высыпали на его лице, пальцы хрустнули суставами и перемкнувшими очертившимися жилами. За две секунды седой гад, ухватившись за лодыжку, нагнал его, навис, поменял руки и взялся за натянувшийся воротник, грубо и требовательно дернул на себя, едва при этом не придушив. Накрыл ладонью вспыхнувший неожиданной мигренью затылок, фиксируя пойманную голову так, чтобы уже не вырваться, если только не хочешь сломать шею, но хотя бы идиотской неудачнице-руке отвалиться в энный раз не позволил — сжал ту прежде, чем сам Юу потерял контроль, подстраховывающе удерживая за стык узла да тряпки.
— Послушай, славный мой… Я ведь сказал тебе, что никаких таблеток ты больше не получишь. Вообще к ним не притронешься, понятно тебе? Никак, никогда, если не решишь, конечно, чем-нибудь заболеть, и нам не потребуется помощь настоящего лекарства. Но до этих самых пор лучше прекращай со мной спорить, договорились? — Смотреть в эти его горящие абсентовые глаза так близко, так тесно, так странно, так терпко — было головокружительно и кисло, как кисло бывает во рту после прополоскавшей тот молочной сыворотки, но Юу, поджимая губы, смотрел, Юу держался, Юу злился на собственное гнетущее бессилие, из надломанных сил терпел. — То, что ты привык употреблять в качестве пищи — ненормально, я ведь не раз и не два пытался тебе это объяснить, и ты сам начнешь чувствовать себя гораздо лучше, если приучишься есть пищу куда как более полезную. Догадываюсь, что ты в это не поверишь, но она и тебе, и твоему организму, который будет еще долго-долго расти, нужнее, чем ты способен вообразить.
— Да чем она может быть полезна, дурила?! Что полезного в этой гребаной уродине из гребаной грязной лужи?! Что полезного в том, кого для начала, чтобы сожрать, нужно убить?! — вот это, последнее, слетело с губ совершенно само по себе, оборвавшись позором в пропасть еще даже прежде, чем Юу успел более-менее опомниться. Обожгло язык, ошпарилось о нёбо, отразилось изумлением на дне вельветовой глазной синевы, мелькнуло разгадкой по коже чужого погрустневшего лица, и Второй впервые более-менее ясно осознал, в чем крылась его чертова нарывающая проблема. — Я не хочу жрать труп! Не хочу жрать того, кто вот там вот булькает, и кто такой урод, что смотреть страшно! Не хочу, чтобы ты зарезал его только для того, чтобы впихнуть в твое или мое брюхо! Чем ты тогда лучше тех, кто издевался надо мной?! Зачем вам обязательно нужно пускать кому-то кишки, чтобы продолжать жить самим?!
В серых зрачны́х стекляшках что-то переменилось, смягчилось, покрылось оттаявшей хрупкой рябью. Рука на затылке стекла ласковым движением на дрогнувшую спину, погладила кончиками пальцев между крылышек-лопаток, задумчиво коснулась выпирающих косточек холмистого ломкого позвонка.
— Так тебе, получается, жалко его, хороший мой…? Ты так яростно отказываешься есть то, что я тебе предлагаю, потому что жалеешь это существо?
Юу, приоткрывший было рот, тут же захлопнул тот обратно, в смятении сообразив, что выдал себя с поличным, когда сам так до конца и не принял за глупым скукожившимся сердцем подобного рода уязвляющей слабости.
Растерянно покосился дурацкому прозорливому Уолкеру за спину, пересекся взглядом с тупой животиной, снова высунувшейся наружу и разметавшей хохолок торчащей дыбом непромокаемой гривы пегого, наверное, оттенка. Скребнул зубами, чувствуя, что идиотский экзорцист прав, в то время как сам он вовсе не должен был жалеть какую-то безмозглую, ничего не значащую для него тварь. Не должен был, и всё тут!
— Нет, — хлёстко буркнул он, торопливо отворачиваясь, складывая на груди руки и прикусывая с внутренней стороны вспыхнувшую щеку. — Никого я не жалею, идиотище. Мне вообще наплевать — делай, что хочешь, и жри, кого хочешь, но я этого есть не стану. И хватит уже ко мне с этим лезть! Иди, жарь свое дерьмо и отвали!
Стараясь не встречаться с подчиняющим безвозрастным лицом опасного придворного клоуна, ночами танцующего на порфирных поднебесных трапециях, он услышал, как шелохнулись одежды, как треснул проглоченной деревяшкой пумовый огонь. Как взметнулись к потолку шипящие, точно пролитое свечное сало, искры, а
