— Да не игнорировал я тебя! — упираясь в чужие плечи брыкающимися кулаками, взвыл следом и Юу, все еще не настолько необратимо доверяющий этому человеку, чтобы бездействовать и болтаться у него в охапке, когда по пятам, облизывая сапожьи пятки черными языками, нагоняло ожившее это. — Ничего из того, о чем ты мелешь, я тебе не сделал! Вообще ничего не сделал! Что за чертовщину ты несешь?! И выпусти меня! Выпусти меня хотя бы сейчас, ты!
— Сколько бы я тебя ни звал — ты только считал свои цифры! Чего ради?! Чем я тебя обидел?! Мне тоже, если ты не понимаешь, хочется, чтобы ты обращал на меня свое внимание! Хотя бы в те моменты, когда я с тобой говорю!
— Какие еще цифры?! Ты совсем спятил?! Опять спятил, помешанный ты гаденыш?!
— Не спятил я ничего! Это ты спятил! «Пятьсот одиннадцать», «пятьсот одиннадцать»… Что это за чертовы пятьсот одиннадцать?! Ты часами их повторял, часами, Юу! Сколько бы мы ни шли, куда бы ни шли, о чем бы я ни пытался рассказывать — только они, они и они! Ты как будто попросту не видел ничего из того, что я пытался сделать и чем пытался добиться твоего расположения! Я решил, дьявол, что ты опять задумал что-нибудь выкинуть и возвратиться в свою поганую пыточную банку! Я ведь…
— Да не решал я ничего такого! Придурок… Вот же придурок-то! Сказал же — или еще не сказал, не важно, дьявол… — что пойду с тобой, раз уж ты ко мне так прицепился! И я… я не помню, чтобы хоть что-нибудь считал или чтобы ты хоть что-нибудь говорил, но…
— Не помнишь…? Как это — не помнишь?!
— Так и не помню! Заткнись и дай мне договорить, я тебе языком чесать не мешаю! Не помню, чтобы считал, сказал же, но если это «пятьсот одиннадцать» — то оно, получается, случилось само, и я тут ни при чем, так что можешь не трудиться беситься на меня. Понятно тебе?!
— Нет!
— Твою же мать… Когда меня уводят синхронизироваться с Невинностью и я опять умираю, обычно всегда проходит ровно пятьсот одиннадцать секунд, прежде чем я оживу в следующий раз, поэтому эти сраные секунды сами начинают ко мне лезть, когда я… психую, не знаю, или ползаю где-нибудь… почти на грани… Я же сказал тебе, что мне тоже нужна еда! Это так трудно понять?! Не один ты здесь страждущий! Ты таскал меня по всем своим хреновым трубам не знаю сколько времени, я никогда так далеко не забирался, я вообще никогда столько времени на ногах не проводил, и… И, в общем…
— Тебе было беспокойно, славный…? Я заставил тебя волноваться?
— Наверное. Наверное, да. И… оно правда происходит само. Правда… Со мной много чего происходит, если ты еще не допер, само! А ты и себя и меня чуть не угробил, кретин! В следующий раз думай своей тупой башкой, а не…
На роковом «а не», сорвавшемся с губ одновременно с взрывающимся гулом опорных балок-воронов, удерживающих конструкцию шаткого подвесного моста, для всего на тусклом подземном свете сделалось чуточку поздно; пятки Уолкера пришились к лизнувшей их пропасти, провалились ненадолго в ее утробу, тщетно ухватившись за отчаянную попытку воспротивиться. Притяжение голодного целаканта с морской бездны щелкнуло игольчатыми челюстями и, наверное, выпрыгнуло бы на сушу, сожрало бы загнанную жертву, заглотило бы вместе с воплем застывшего окаменевшего Второго, с громом откалывающегося железного камня, со скошенным лесом надрубленных труб, со слиянием с бесцветной тушей высохшей губки, некогда зовущейся Алленом Уолкером, когда левая крестовая рука, вскинувшая когти, обклеилась смутно знакомыми Юу белыми лентами.
Бинты-повязки, трепеща со свистящим духлым ветром, ринулись в небо, потянулись во все стороны разом, точно гигантская пещерная паутина. Загудели, затрещали эластичной упругостью, ткнулись головками слепых червяков, но всюду, куда они ни пытались пристать, где ни искали места для сброски уставшего крошащегося якоря — отрывались от стен трубы, вырывались куски непрочной остовы, крошился ломтями малодушный потолок.
Аллен чертыхался, Аллен, теряя опору в обесцвечивающемся сумраке, уносился в бездну, обнимая защищающим плащом прильнувшего к нему мальчишку с останавливающимся от ужаса сердцем. Аллен успевал немотно завывать прокаженной собакой с девонширских пустошей и кусать от злости зубы, а ленты-марли всё носились, всё пытались, всё отталкивались хохочущими ударами обратно, не встречая ни единого отклика из безотзывчивой Вселенной, смолкшей локатором одинокого дрейфующего дельфина.
Дальше деваться было попросту некуда, дальше оставались только двуличные звезды, что горели, горели, горели, дышали в спину помойным зловонием вырытой внизу ямы, тускнели сажей и углем, и когда мост, прогнувшись, понесся навстречу гибели всем своим дряхлым китовым усом, когда мальчик Юу закричал осенним домовым духом, разбившим шутки ради груду белых грязных тарелок, оставшихся спать на охваченной пламенем плите, когда от стен, точно пули, отскочили ночные мотыльки сброшенных сердцем молитв, тогда белые королевские пояса, в отчаянии ухватившись за крюк самой тщедушной, самой тонкой и жалобной на вид трубы, отыскали райское яблоко своего спасения.
Обвязавшись вокруг ее шеи, удушив, сковав с несколько линялых узлов, бинтовые пояса натянулись, остановили неизбежность несущего смерть падения. Покачнулись, сотряхнули до костного мозга, а после, лавируя в потоке продолжающих и продолжающих рушиться железных пластов, понесли обратно наверх, прочь от костистой поступи смерти, водрузившей на сажневые плечи улыбчивую луковую башку.
Рушились тучи задранных башен, скрипела писчая красная бумага под ализарином мареновых чернил. Перемигивался, отключаясь, свет, для кого-то что-то беззаветно заканчивалось, для кого-то другого что-то непостижимо открывалось — грохот взмывался на все этажи, предупреждал, приносил свежие отпечатавшиеся следы, отмыкал заржавелые замки без ключей и ключников, а Уолкер и мальчишка с перцовыми глазами, кое-как обхватившись руками и ногами за студенистый бок покореженной, повизгивающей, но всё еще твердой трубы, привалившись к ней вжатыми животами, пытались не отдышаться, но заново научиться дышать, вбирая просаженными легкими вместе с пробивающимся кислородом осадки перемолотой отравленной пыли и чужого праха, покоившегося прежде глубоко-глубоко на склепном затемненном дне.
— Черт… черт же… Ты не мог сделать этого… раньше… тупой ты… Уолкер…?! Не мог, да, ублюдок…?! — кашляя сквозь слезы, в полушаге от сердечной смерти хрипел Юу, влипая в
