— Мог, но… надеялся, что не придется… Не хотел… я… — послышалось ответом настолько тихое, невзрачное, расшатанное, что у Юу даже не сразу получилось разобрать, о чем выседенный вербный дурак говорит. Зато когда получилось…
— Что значит ты «не хотел»?! — взрычав, разгневанно выплюнул он. Проклиная всё на этом свете, отлепился от удобного местечка, худо-бедно повернулся к своему несчастному шуту, переполз к нему поближе, чтобы увидеть накрытое волосами лицо. — Ты все-таки хотел нас угробить, да?! В отместку или на благо своим больным пристрастиям?! Ты, тупой кре… — и вдруг как-то сам собой заткнулся, болезненно прикусив язык да столкнувшись глаза в глаза с вымученным выражением такой бледности, такой тонкости, что поверилось, будто обычно веселые, обычно живые и на всё-всё-всё способные глаза вот-вот перельются через нарисованные для них черточки, губы перестанут дрожать, перекрашиваясь в опасный синий цвет, и вот эта вот дорожка из крови, ползущая по подбородку, станет отныне извечным заменителем кожи, разорвавшейся хирургическими швами под поступью бродящей вокруг них двоих выпивающей страшной усталости. — Эй… Уолкер, Аллен, эй… — тихо-тихо подползая к нему, осторожно касаясь ладонью ладони другой, Юу забывал и всё то, что успел сказать, и всё то, о чем успевал попеременно думать, впервые чувствуя, как в сердце колышется настоящий и такой, наверное, человеческий… страх. — Эй… придурок… только не вздумай откидываться и не вздумай здесь сейчас засыпать… Слышишь меня…? Очнись, чертов идиот! Очнись же ты, понял?! Ты же… ты обещал меня… ты же…
Слова застряли на половине пути — чужие руки, оборвав их все до единого одним умелым прикосновением, притиснули Второго к себе, прижали, нырнули пальцами за мягкие уши, принявшись медленно и ласково те сминать, будто находя в таких вот бессмысленных пустых движениях возвращающую жизнь рекреацию. Напившись детского трепета, переместились, очертили наивное волчье лицо, волосы, шею, застывшие в нерешительности приоткрытые губы, не знающие боле, позвать странного шута или не позвать, позволяя тому вытворять всё, что вытворять хотелось…
А после, просто оплетшись вокруг, просто прижав теплый сверток к сердцу и дав голове опуститься, чтобы уткнуться ниткой рта в пушистую макушку, оставили подчинившегося мальчишку в колыбели дремы — не дремы, но мерного, возвращающегося с поблескивающих рябой чешуей черепиц да дранок-крыш успокоения для обезвоженного, голодного, бессонного, перевозбужденного тела, едва находящего силы для того, чтобы худо-бедно передвигаться, а не парить под потолками на выбеленных клоунских качелях всех лунных цирков и астричных шапито.
— Обещал, конечно… И обещаю. Всё еще обещаю, славный, это даже не обсуждается. Я вовсе не собираюсь выключаться или засыпать, малыш. Я вовсе не собираюсь… Просто побудь так со мной немного, хорошо? Просто побудь, и я как-нибудь приду в себя. Просто — слышишь? — совсем немного побудь…
☢☢☢
— Ну, что ты так смотришь на меня, славный? Со мной что-нибудь не так? Тебя что-то смущает?
По мнению Юу, не так уж многое о внешнем мире знающего, ответ был нагляден и до неприличия очевиден, а потому, начиная всё отчетливей путаться в украдчивой поступи подвоха — ну не мог же он допустить мысли, будто пришедший извне Уолкер, должный во всем в разы лучше разбираться, на самом деле представлял из себя поразительного балбеса, — он только неопределенно повел плечом, с еще большим сомнением вперившись чумазым злобным взглядом в неподдающуюся отгадке тварь, бултыхающуюся в мелкой сточной лужице.
— Юу? Ну же, хороший, славный мой! Скажи уже что-нибудь, ладно? Я ведь просил не отмалчиваться, когда я к тебе обращаюсь.
Юу, ничего иного не придумав, сказал бы, к примеру, что его до чертиков достало постоянно разваливаться, но загвоздка случилась и здесь: Бог знает как уцелев, он теперь старательно предпочитал не вспоминать о недавних посиделках на чертовой покачивающейся трубе, когда вокруг и внизу не осталось ни единого клочка безопасной суши, а гребаный Уолкер, оказавшийся как будто бы надежным, но отключающимся из момента в момент со страшной периодичностью, никак не мог насобирать достаточно сил, чтобы перенести их куда-нибудь еще, пока последняя жестяная трубка, тоже замечтавшаяся ринуться следом в стихию массового суицида, повизгивала удерживающими, но медленно откручивающимися образцовыми бляшками-винтами.
Точно неупокоенный дух всея мостов да котельных витал в том месте — Юу понятия не имел, как шурупы да шпаклевки могли отвинчиваться сами, ведомые одним лишь желанием, однако же они это с завидной регулярностью делали, делали прямо на глазах, и труба ревела, гудела, громыхала полым нутром, истово рвалась в низину, а он всё пытался растолкать седого дремлющего дурака, крича, что если ему так нужно поспать — то пусть спит хоть целые сутки, хоть двое, хоть трое, как только они слезут отсюда, а если ему до смерти нужно есть — то он отдаст ему свою порцию таблеток в следующий же раз, как где-нибудь их раздобудет.
В итоге граничащих с полноценной истерикой воплей и уговоров Уолкер каким-то чудом поднялся на подкашивающиеся глиняные ноги, подхватил на руки резво замолкшего мальчишку, разбросал тенетами бинты и отправился парить под потолком так криво и так шатко, что пару раз они вреза́лись в стены, здоровались с болезненной агонией кровянистых синяков, бились коленками и головами, а придурок с серыми глазами смеялся заплетающимся языком сквозь стоны и извинения, придурок улыбался и полувменяемо бормотал про какого-то непонятного «Тарзана», хихикая в меховой воротник или чернявую макушку, и Юу бесился тем больше, чем меньше происходящего, закручивающегося вокруг его же шеи, понимал.
Наверное, неупокоенный подвальный дух оказался доволен принесенной жертвой, выполнил свой геноцидный план, злиться прекратил, а потому нарисовал для них в одной из невзрачных стен пологое отверстие, в которое они и влетели с размаху, в которое вошли и, отправившись, куда глаза глядят, набрели на комнатушку с плескающейся в продырявленном крановом низовье водой.
Вернее, на нормальную воду жидкость эта походила, конечно, с очень и очень большой натяжкой: кувшинисто-серая, прогоркло-желтая, до слепленности вязкая, мутная, пахнущая травянистой дикой гнилью, но Уолкер, побродив вокруг да пособирав сброшенные кем-то и когда-то емкости, все равно наполнил с пятерку недобутылей, связал отодранной от стены проволокой, соорудил этакую рыбную гирляндную гроздь, обвязал себе вокруг спины на манер того, как кто-то где-то носил за плечом верный меч или же суму — Юу приблизительно знал, потому что видел иногда нечто подобное на найденных лабораторных фотокарточках.
После не то печальной, не то
