Юу, ощущающий себя под покровительством купола стекающего в мозг дурмана — не то вина розы и ее аромата, не то голода и переплетающей ноги усталости, не то докучливого Уолкера со всеми его словечками и попытками довести до щекотки внутри живота, от которой по щекам ползали горящие ягодные пятна, — понял смысл нового вопроса примерно тогда, когда чужое лицо покрылось рябью взволнованной тревоги, а нахальная ладонь, порешившая что-то исконно свое и что-то исконно неверное, беспрецедентно потянулась ощупывать мальчишеский лоб, вспыхнувший как раз-таки не до, а именно после, именно теперь.
Переполошившийся Второй отшатнулся, мотнул кружащейся головой из одной стороны в другую, ощущая, как по пищеводу, сужая сокращающиеся стенки, поднимается разогретое болезненное зудение. Покрепче прижал к себе полученную подарком розу и, нервно выглаживая ее имитированный горшок кончиками быстро бегающих пальцев, вяло, слабо кивнул за спину шута, указывая на две здоровенные керамические бочки, прицепленные к таким же здоровенным стремянкам, всаженным посредством застудившегося цемента в откосный угол несущей четверть атриумного веса стены.
— Вот эту херню… Мне кажется, там…
— Что там, славный?
— Там как будто бы вода… есть. Внутри. Мне кажется, я так… услышал.
Уолкер, поглядев на него с горстку неполных секунд-колосьев, удивленно вскинул выгоревшие брови старого кукольного арлекина, закутанного в такой же старый кукольный шлафрок. Улыбнулся уголками рта, приобнял за плечи правой рукой. Подтолкнул между лопаток, не то приглашая, не то понукая тронуться следом, потому что хватит, насиделся один за сутки исковерканной прошлой жизни; теперь — только под вечным присмотром, теперь — только вдвоем, чтобы научиться зависеть друг от друга, как орех от намешанной с сахаром да карамелью нуги.
Юу помешкал, посомневался, но пошел; отпустив вросшие в пол ноги, притиснул к груди полученный впервые в жизни цветок, чтобы никто шибко умный, а на самом деле глубоко и несчастно безмозглый, не смел говорить, будто таким, как он, цветы не дарят тоже. Таким, как он, ничего не дарят вообще.
Рядом с Уолкером, когда голова пыталась перегореть и отключиться, становилось по-особенному спокойно, по-особенному неразгаданно-грустно, и Юу нравилось это чувство, Юу хотелось с ним оставаться хотя бы уже ради одного этого, Юу желалось ощущать, как клоунские пальцы ложатся на плечи, стискивают, сминают, гладят, приказывают, ведут, и приевшийся страх смерти становится просто страхом ночного бредящего сна, из которого он, наверное, обязательно в конце всех концов проснется, чтобы увидеть не белые стены и желтые танцующие пятна проливших его кровь машин, а красные трубы, кровавые розы и серые улыбчивые глаза под серебром опущенной дивертисментной маски.
Сопровожденный, объятый и убаюканный, Юу пусто и стеклянно смотрел на них вновь, на эти толстые двухцветные бочки, раздутые в животе чанчики, кажущиеся настолько неподъемно тяжелыми, что проломили бы любое в мире дерево, а потому и усмиренные ремнем психиатрической рубашки из тусклого напольного цемента. На аккуратные изогнутые краники и круглые вентили, даже на жестяные кружки, готовые к употреблению, болтающиеся на специально приделанном крючочке, и под толстым налетом бетонной крошки, образовавшей уже даже не прах и не космический мусор, а самую что ни на есть похоронную краску, еще получалось разглядеть просвечивающие черным по некогда грязно-белому и кофейно-рыжему надписи-буквы, складывающиеся в ничего не значащее:
«Radium Ore Revigator Company».
Почему-то от бочек этих веяло дурным, почему-то Юу, с одной стороны, страшно не хотелось к ним приближаться, а с другой — тянулось, звало, просилось, как обычно тянет притронуться к запретному, способному не убить, так хотя бы на память покалечить: внутри каждого второго человека с самого его рождения бурлит да властвует сквозняком пуль это чертово люциферное желание доказать, будто он — лучше, особеннее остальных, а потому люди кипами лезут на рожон, люди повторяют одни и те же бесконечные ошибки, люди стремятся показать, что то, что погубило иные тысячи до них, ничего не сделает им, просто потому что они — другие, потому что они — верят в свою правоту и предрасположенность творца небесного, и потому что на веру их тоскливые земные факты не влияют, не могут, не достают.
Люди удивительно непроходимо тупы, и Юу, косо поглядывающий на кофейно-белый да на туалетно-стерильный бочонки, тоже вот, вопреки сердечному анонсированию воздушной тревоги, крутил по кругу ленивую мысль, что это ведь всего лишь бочки, жалкие недобитые посудины, последняя на свете ерунда, не способная принести ни ему, ни Уолкеру никакого существенного вреда.
Ведь не способная же, правда?
Аллен, пораздумывав, от него отстранился, отпустил, оставив своим замещиком колкую раздражающую пустоту. Присвистнув, придвинулся ближе, стер локтем с компанейской печатной надписи пыль, поглядел на нее еще с половину разбитой минуты. Постучал по боковине костяшками пальцев. Наклонившись и окончательно свихнувшись, зачем-то принюхался к носику закупоренного ржавостью крана, чтобы через десять секунд чихнуть, а еще через семь — закашляться, выплевывая из глотки комки намокшей каменной пыли, забравшейся туда с ловкостью разгуливающего по этажам неприкаянного вируса.
Наконец, когда Юу стало вконец нетерпеливо, обидно и любопытно — ведь это же не Уолкер, а он отыскал эти штуки, — когда он тоже потянулся следом, решив проверить всё по-своему да просто подхватив удобную кружку, нажал на рычажок крана и с восторженным трепетом уставился на кристально-чистую полоску громыхнувшей пробитым запором, но потихоньку заструившейся воды, двинутый на голову экзорцист с какого-то черта ударил его по руке, заставляя выпустить кружку и в негодующей неожиданности подскочить, там же оказавшись перехваченным за шкирку настырными собственническими лапами, решившими, что прав имеют на него больше, чем на причитающийся от рождения бесплатный кислород.
— Эй! Да что с тобой стряслось, идиотина?! А ну пусти! Убери свои руки! Ты что делаешь такое, дрянь?! Пусти меня! Пусти! Там же нормальная вода была! Нахера ты ее разлил?! Потому что я нашел что-то лучшее, чем ты?! Да убери ты от меня свои руки уже! Мне больно! Убери их!
Психопатичный Уолкер, по горло погруженный в одержимую непролазную ночь, с какого-то хрена завернул кран, отшвырнул ударом ноги кружку, расплескавшую всю воду и отскочившую от мертвой стены неудачным каучуком в сопровождении старческого дряблого трезвона. С неприязнью покосился на оставленные тухнуть и щериться бочонки, а самого Юу, крепко удерживая того за
