— Я ведь велел тебе всё показывать мне, прежде чем лезть и трогать самому. Или хочешь сказать, что ты об этом забыл, мой славный?
Юу недоумевающе приоткрыл рот, сморгнул, искривил губы, похожие сейчас на туловище перевитой змеи; он понятия не имел, что и из-за чего между ними происходило, и хотя скандалить не хотелось, становилось с каждым разом всё больнее и желалось просто пожать плечами, отмахнуться и ответить в духе какой-нибудь несусветной ерунды — навроде той, что он не специально и больше не будет, хоть и черт поймешь, чего не будет, если, по сути, ничего и не сделал, — запертый внутри строптивый дух, недовольный просыпающимся стремлением к пугающей покорности, понукнул продемонстрировать зубы и налететь черным разбешенным каплуном на проклятого белого колдуна, готовящего его в качестве главного блюда своего больного уродливого пиршества.
— Да пошел ты! Я вообще не понимаю, на что ты выбесился, дебил! Чего я тебе не показал?! Показал я всё! Это ты меня там стоял и игнорировал, игрался с этой проклятой бочкой, когда я же объяснил, что внутри нее сраная вода! — пока он говорил, пока кричал и рычал, отползая назад, на сиденье, и злобно лягаясь ногами, чтобы тупой Уолкер не смел наваливаться сверху и протягивать своих чертовых лап, в сердце всё отчетливее закипала обида, приправленная добротной щепоткой вящей несправедливости. — Я всего лишь нашел для тебя и меня хренову воду и всего лишь пытался ее налить, раз уж ты сам не торопился этого сделать! Мог хотя бы поблагодарить, потому что я прекрасно помню, как сильно ты жаловался на свою гребаную жажду! Так с какого черта ты ее разлил и утащил меня сюда?! Завидуешь, что ли, что это не ты ее нашел и что теперь не сможешь заставить меня пить из того болота, которое притащил с собой, чтобы и у меня выросла такая вот конская башка, да?!
Ничего такого, во что пусть чуть-чуть, но не верил бы сам, он не говорил, а Уолкер, кое-как выслушав его до конца, стал белым, стал жестким, стал лезвийно-холодным, как метущая в бетонном городе пурга. Пока он еще не распускал рук, пока не открывал рта, пока просто усваивал и переваривал, но когда вдруг подался навстречу, когда протянул пальцы к подлокотнику кресла, где оставались барахтаться ноги сползшего на задницу мальчишки — внутри Второго клиническим набатом выбилась паническая мысль, что вот теперь пришла самая пора отсюда немедленно драпать.
Не зная почему, не зная зачем, Юу, сцепив зубы, в неистовой агонии лягнулся: пятки и стопы, спружинив, ловко впечатались в клетки чужих ребер, попытались отпихнуть от себя подальше, проехались углами соскользнувших, но оставивших синяки каблуков; один из носков, потеряв стыд, поднялся выше, поздоровавшись с клацнувшим шутовским подбородком, и от ударившего по слуховым перепонкам медузьего звука Второму сделалось до неисправности тошно.
Не соображая, что творится и куда недавнее перемирие движется на правах бешеной инерции, вслепую проносясь мимо тех закоулков, где атомная война и после шести вечера не встретишь уже никого, потому что поющие колыбельную призраки вылезают из могил закатными облаками, Второй, пнув зарвавшегося клоуна посильнее, чудом увернувшись от попытавшейся перехватить за лодыжку руки, опрометью отпрянул назад, попутно вопя разодранной сигнальной глоткой, чтобы тупица немедленно проваливал, убирался жрать свою чертову рыбу и лакать отравленное болото, раз ему так хочется чем-нибудь себя помучить, а он останется здесь, будет пить нормальную воду и есть более-менее нормальную еду, которую тоже, если непонятно, прекрасно себе нашел.
Он пятился, перепрыгивал через каждые два кресла, едва не ломал себе шею — а может, и ломал, но быстро возвращался в прежнюю собранность обратно, — и преодолел уже шесть чертовых стульев вширь, уверившись, что Уолкер его здесь не достанет, что попросту не пролезет в узком зазоре между сплющенными спинками и сиденьями, когда тот вдруг…
Тот вдруг, проявив чудеса не сноровки, а способности шевелить мозгом и прошибать лбом каменную кладку любых лютых стен, так просто и так пугающе ухватился когтистой лапой за первый на пути стул, что Юу, сам того не желая, ненадолго замер, впал в оцепляющий земноводный сон.
Вылупил покрасневшие перепуганные глаза, приоткрыл для непонятного еще даже самому себе крика рот…
И с грохочущим сердцем уставился на то, как проклятый экзорцистский монстр, не прикладывая как будто никаких особых усилий, играючи выдирает кресло со всеми удерживающими винтами, креплениями, железом и пластом самого пола в замечательный подарочный довесок.
Кресло скрипнуло, взвизгнуло, слишком быстро развалилось по мелким, больше не стыкующимся друг с другом частям, обивкам и каркасам, с грохотом отлетело в сторону, подняв смрадную пылюгу, раздробив кусок разваливающейся стенки, отыскавшей в смерти единственное спасение от многолетней тоски.
Еще прежде, чем Юу успел сморгнуть, когтистая рука, очумев, легла на кресло следующее, закончив с тем в два раза быстрее, затем — взялась за третье…
Когда до прошитого мальчишки дошло, что его вот-вот схватят, когда вместе с тем сил на сопротивление не осталось от слова совсем, а сердце истерзанно забухало во рту, чертово когтистое чудище выдрало последнюю кочку на пути к своему лягушачьему принцу, оскалилось обнажившимися зубами, и Юу, успевший сделать ровно одно безнадежное движение, тут же оказался перехвачен длинными стальными стержнями за тощее горло. В следующее же мгновение его с грубостью перевернули, швырнули, вдавили в спинку кресла костлявой спиной и, что самое страшное, отодрали с тем на пару от пола, чтобы крещеный снегом психопат, удерживая добычу на обескураживающем весу, будто та была пушинкой мотылькового брюшка, спокойным, неторопливым, размеренным шагом спустился вниз, установил поблизости от затушенного кострища кресло, вжал то ненадежной задней деталью в изгиб содрогнувшейся стены.
Творил он нечто со всех сторон ненормальное: удерживал, легонько надрезал когтями ноющую шипением кожу, придвигался следом сам, нависая так низко и так безумствующе близко, что у Юу не хватало воли толком забиться, попытаться сделать хоть что-нибудь, кроме как хвататься пальцами за мучающие когти, таращить глаза и почти не дышать, надеясь раствориться в трухлявой обивке чьих-то похоронных времен.
Даже раскрыть рта и пролаять заслуженного седым проклятья — и того не получалось, потому что драка — дракой, в драке Второй мог при некоторых обстоятельствах быть хорош, в драке имел достаточно неплохие шансы, в драке и для драки был
