— Боюсь, что нет, славный мой. Что бы люди ни говорили, что бы ни писали святые тексты, что бы мы ни принимали за глас божий, я думаю, мы так никогда и не разговаривали с Ним по-настоящему. Точно так же, как и Он никогда не разговаривал по-настоящему с нами.
— Но почему… почему же тогда…?
— Люди просто продолжают верить, что он разговаривает с ними. Бог. Так легче и спокойнее, чем на корню менять свою веру или пересматривать вбитые в детстве взгляды по поводу того, кто таков этот Бог на самом деле. Или, скажем, начинать думать, что мы слишком малы и незначительны, чтобы зародитель Вселенной сподобился ответить нам на вопросы о мелких насущных проблемах. Понимаешь, славный? Полагаю, по меркам Господа у нас в жизни никогда не случается того непоправимо страшного, чтобы Он согласился отозваться, а обращаемся мы к нему обычно тогда, когда нам хуже всего и обратиться больше не к кому. Для них наверху смерть — еще одна пустышка, разбитая бутылка, оброненный по осени лепесток, а для нас — самое ужасное, что может произойти. Мы немножко не понимаем друг друга. Не хотим понимать, я бы сказал: каким бы мудрым ни был Бог, если Он бессмертен — то Ему не понять нашего горя, даже если Он и является нам далеким отцом. А нам, в свою очередь, не постичь Его, потому что мы-то созданы склонными умирать, и мы часто видим вокруг себя несправедливость, потому что никто не потрудился сказать наверняка — существует ли что-нибудь после завершения дней земного бренного тела или же нет. Во всём одни сплошные догадки, выдумки, успокоения во упокоение, а твердых, точных, проверенных ответов — круглый ноль, поэтому не остается ничего другого, кроме как пытаться утешать себя убеждением, будто мы сходили в храм, и Господь ответил каждому из нас.
Юу рядом с ним притих, через силу, кажется, кивнул. Кивнул серьезно, с отпечатавшимся в глазах пониманием, со знакомыми нотками просыпанной просом загнанности. С ответом: я чувствовал, думал, знал.
Помолчав еще с немного, перекатив между пальцами все известные ему слова, способные сложиться в неуклюжий вопрос, спросил уже иначе, стараясь больше не возвращаться к вопросу Господних дел:
— Тогда зачем? Если эти штуки настолько опасны, зачем они их… ну…
— Используют?
Юу повторно кивнул. Аллен, отсмеявшись, пусть и вовсе без веселья, так же повторно пожал плечами.
— А черт их знает, хороший мой, — сказал искренне, но с беглой тенью усталости в красных полопавшихся белках. — Иногда — просто так, намеренно желая снизить популяцию человеческого населения или испробовать на ком-нибудь свою чертову открытую новинку, узнавая сокрытый в той потенциал. Иногда — по незнанию. Понятия не имею, как там было на самом деле, но в одно время люди рехнулись, и мир захлестнула радиевая волна: все решили, будто этот элемент омолаживает, будто приносит здоровью неисчислимую пользу, будто нет на свете лекарства лучше, чем присутствие радиоактивного изотопа во всём, что окружает нас изо дня в день. Одним из первых изобретений стали активаторы — ты только подумай, хороший мой: человеку для жизни необходима вода. Значит, начать как раз-таки следовало именно с нее. Залитая в нутро активатора простая пресная вода отстаивалась обычно в течение ночи, чтобы к утру как следует напитаться ядом, и никто не знал, что пьет он не жидкое здоровье, а свою собственную приближающуюся смерть, до поры до времени тихо-тихо залегшую на дне сердца, мозга, крови или желудка. Никто наверняка не знает, что еще изобретут в наши с тобой дни, и мы точно так же станем пользоваться занимательными новинками, пока не поймем, что делали это опрометчиво, да стало слишком поздно. Люди оправдывали радий тем, что он постоянно светился, никогда не угасал, и им это казалось не опасным или подозрительным, а волшебным и божественным: примерно так, между прочим, описывали в средние века алхимики добытое жидкое золото, ложащееся в основу коктейля вечной жизни из перемолотого философского камня, и, кажется, человечество решило, будто золото это нашлось. В итоге из него стали изготавливать светящиеся зубные пасты, смазывать циферблаты наручных часов, раскрашивать тарелки, игрушки, использовать в качестве лекарства, даже печь хлеб и отливать шоколад…
На этих его словах Юу встрепенулся, с неприкрытым, хоть и самому себе не до конца понятным ужасом покосился на соседний кресельный ряд, где на подушке одного из стульев валялись кирпич завернутого в упаковку желтого хлеба и плитка невредимого шоколада, опутанная гнилой плесневелой коробкой — их он нашел почти там же, где обнаружились и чертовы колбы… активаторы… те страшные гребаные водяные штуковины.
— Так они тоже, что ли, с этим чертовым радием внутри? Ты поэтому запретил мне их трогать…?
Аллен, проследив за темнеющим взглядом, задумчиво кивнул.
— Я не могу знать точно, но, скорее всего, да: иначе я не понимаю, чем еще объяснить такую вот поразительную сохранность для продукта, чей срок годности истек с три десятка лет тому назад. Да и упаковки отчасти кажутся знакомыми. И то, что они хранились неподалеку от истоков радиоактивной воды… Даже если состав их и чист, ни тебе, ни мне не стоит пытаться полакомиться ими, славный мой.
Второго передернуло. Пусть осмыслить, как всё это действовало и что такого ужасного могло скрываться в какой-то там херне, светящейся круглые сутки да добавляемой кем попало и как попало в еду, у него и не получалось, зато запечатанный во внутренности зверь теперь остро чуял исходящую от притягательных недопродуктов угрозу, игнорировать которую с каждой отгремевшей секундой становилось труднее.
К этому моменту он чувствовал себя последним идиотом по вине того, что натворил ранее: если Уолкер был прав и если одной ночи хватало, чтобы отравить целую бадью воды, то сколько яда должно было плавать в одной кружке теперь, после того, как она отстаивалась несколько десятков лет — если Аллен, конечно, был прав и тут…?
— Откуда…
— М-м-м?
— Откуда ты это всё знаешь? У вас там снаружи каждый день об этом говорят?
Уолкер примирительно улыбнулся. Свихнувшись, как это с ним периодически случалось, подхватил взрыкнувшего мальчонку за руку, с осторожностью оставляя на ладони невесомый поцелуй, вышептывая севшим голосом в светлую теплую кожу оттенка топленого французского молока:
— Нет. Нет, конечно. Чем важнее людям было бы знать о склочном характере той или иной вещицы, тем меньшее количество обывателей о ней хоть когда-нибудь, хоть вкось слышало — таков, к сожалению, закон нашего мира.
— Тогда откуда?
— Я сам точно не помню — слишком мелким я в
