Когда его ухватили пятерней за подбородок — Юу вздрогнул, едва не взорвался кровавыми ошметками, жалобно стекая незавидным тельцем вниз, пытаясь спрятаться, укрыться, отыскать хотя бы один подходящий ответ на то, что здесь и сейчас происходит, но так или иначе оказавшись не в силах сделать ничего — теперь хозяином его жизни становился Уолкер, теперь один только Уолкер принимал единственные для них двоих решения, мастерски внедряя в шкатулку сердца свою волю, и Уолкер, играющий в понятную лишь ему игру, не собирался пойманной переломанной бабочки отпускать.
Белое лицо с красным шрамом оттенка свежей розы, всё еще сжимаемой в подрагиваемых холодных ладонях, опустилось, прожгло навылет глаза, чтобы в тех застряли соленые капли готовящейся вот-вот пролиться ртути. Пальцы подняли послушную голову выше, губы приблизились теснее, и когда шут заговорил — Второй отчетливо почувствовал и запах, и вкус, и дух его дыхания, внедряющегося в трепетно расширяющиеся ноздри, охваченные пороком временного удушья.
— Если ты так хочешь знать, что такое настоящая отрава — то хорошо, я попробую тебе подсказать. Те бочонки, которые ты нашел — в них вода, да. В них замечательная вода, которая не портится ни от времени, ни от гнили, ни от попадания в нее инородных организмов, просто потому что любые организмы она убивает. Убивает и переваривает в прямое продолжение себя. Прекрасная радиевая вода в хранящем вечную прохладу ревигаторе — ниспосланное счастье для утопающих от жажды пилигримов, сердце мое, не правда ли?
— О чем… о чем ты… говоришь, дурак…? — Юу, хоть и старался, не понял ни одного из обращенных к нему слов. Юу остро чувствовал, что и с той водой, и с самим Уолкером творилось что-то не то, но связать концов не мог, осмыслить — тоже, и по коже продолжали сновать донимающие колючки, нервозно покалывая в накрытые хрупкой прослоечкой почки. — О чем ты болтаешь, если…
— О том, радость моя, — Уолкер, потеряв свои отсохшие мозги, почему-то вдруг оказался настолько низко и настолько близко, что у Юу треснуло сердце, и, черти, в его случае, где давно задействованы нитки, лески и пришитые дополнительные клапаны, это, наверное, вовсе не было никакой дурацкой метафорой. — О том, что пока ты не познакомишься с настоящим миром и не поймешь, что он на самом деле из себя представляет, тебе волей-неволей придется прислушиваться к моим тебе советам, потому что иного я не допущу. Я не знаю, насколько удивительными могут быть особенности твоего организма, но хорошо понимаю, что во всей Вселенной, которой нам не постичь, ничего неизнуряемо-бесконечного нет: любая батарея однажды перегорит, если не оставлять ей времени на отдых и не пытаться ее сберечь. Поэтому просто смирись. Просто смирись с тем, хороший мой, что тебе придется забыть о том, что я сочту для тебя недопустимым, и радиевая вода… О да, славный. Она, увы, как раз-таки недопустима.
Чокнутые губы изогнулись, исковеркались, отнимая всякое желание с ними спорить — зачем спорить с тем, кто одержим, кто всё равно тебя не услышит, даже если ты засунешь ему в ухо проклятый фитиль, динамит да наждак в попытках прочистить замусоренный серой слух?
На последних силах, слившихся с дурманящим рассудок розовым ароматом, Юу попытался оттащить со своего горла неотцепляемые когти, но добился лишь того, что порезал об острые сколы пальцы, захрипел, стек грядой алых капелек. В бешенстве вскинул глаза, намереваясь высказать что-нибудь обидное, даже плюнуть придурку в морду, если понадобится, чтобы привести того в прежнее сознание…
И вдруг — застыл, распахнув дрогнувшие из самого нутра глаза, когда Уолкер, обласкав ему кончиками ногтей поддернутый подбородок, соскользнул за ухо, переплелся изучающей кожей с волосами. Бесстыдно за те дернул, потянул на себя и, пользуясь разгоревшимся на полуубитом детском лице невменяемым недоумением, склонившись еще ниже, чтобы порвать снарядом прощальную грань, прижался губами к его губам, с первого толчка пропуская в раскрывшийся в поражении рот настойчивый жаркий язык, забивший собой всё оставшееся для воздуха пространство, как каштановые листья забивают по осени покрывшиеся сажей франклиновы дымоходы.
☢☢☢
— Скажи… Скажи мне уже, что… что такое твой… «радий»…? — голос — тихий и невнятный — прошелся над пыльными театральными панорамами, покружил кипарисовой вуалью над белой и темной головами, налип на потолок тусклой раздавленной звездой и скатился по щеке на подушку из Уолкеровского плеча, к которому Юу, сам того до конца не понимая, прижимался, сбереженный окутывающей его плечи рукой.
Рот всё еще горел от недавнего, первого и такого раннего поцелуя, о факте существования которого Юу раньше и не догадывался, и даже чертова проглоченная рыба с лошадиной головой, которую Уолкер всё же умудрился в него запихнуть, не смогла отравить познанного причудливого вкуса, до сих пор слизываемого юрким розовым языком с десен, зубов, языка и щек.
На полу, в углу, возле затоптанного до пепла кострища, омерзительным тухлым запашком чадила вырвавшаяся из не привыкшего к тяжелой животной пище желудка рвота — Юу тошнило не раз и не два, и всё равно Аллен продолжал его кормить, всё равно всовывал кусок за куском, свергая упрямый желудок, насыщая его, заливая сверху гнилой водой, от которой немедленного желания протошниться не последовало, зато проснулось желание отлить, и Юу пристыженно шарился по укромным створкам, приспуская штаны, удерживая двумя пальцами маленький член, прикусывая губы от звонкого тока выливающейся струи, пока Уолкер ошивался слишком близко, косился из-под спадающих на лицо выбеленных прядок, ощупывал взглядом спину и дьявол поймешь о чем там, в серой своей голове, думал.
— Радий? — приглушенно переспросил экзорцист, чмокнув зажмурившегося мальчишку в макушку. Притиснул поближе, обхватил ладонью за бок, принимаясь неспешными ручными шажками оглаживать и тот. Приподнял взгляд, задумчиво посмотрев на розу, продолжающую разливать опиум ароматов да сверкать неестественной зеленью бодрых шипастых листков, а после, прикрыв ресницами глаза, задумчиво проговорил: — Весьма двоякая штука, наверное. Я не могу сказать, что он —
