— Доча, сердцу не прикажешь конечно, но неужто ты не видишь, что он и не смотрит на тебя?… Мала ты еще для него, да и человек он худой, и мамка его Чернава, никогда, тебя уж точно не примет. Она всех нас, больно люто ненавидит… — говорила матушка, плеская воду.
Я открыла дверь в баню и увидела матушку, стоящую рядом с лавкой, на которой в тазу с распаренной золой, лежало белье. Она стояла с вальком в руках, которым отбивала, лежавшие на полке, уже вымоченные в щелоке, вещи. С его помощью, взмокшая от усилия матушка, выколачивала грязь из мало на, что сейчас похожих тряпок. Рядом возилась Боянка, раскладывая другую мокрую ткань на лавках и тоже выстирывающую ее, таким же образом.
— Да к может это пока? Крови-то у меня, вот только сейчас пошли, а потом, как выросту совсем, как стану раскрасавицей… а то сейчас и груди то, даже нет… — говорила решительно молотя по белью, мечтательная и твердолобая Боянка. — А там, он меня да разглядит… — проговаривала девочка, стуча вальком.
Матушка, видимо, почувствовав воздух с улицы, обернулась на меня, стоявшую на пороге.
— О Ведара, проснулась уже. Ну, поди соберись тогда пока, мы уже скоро закончим… Хлеба возьми, да молока из хлодника сегодняшнего, оно в крайнем кувшине стоит.
— говорила матушка, доставая из таза очередную порцию тряпок для битья. — И берегиню не забудь, там у печки под лавкой корзинка маленькая стоит, вот в нее и сложи все. — сказала матушка посмотрев на меня, возвращаясь к стирке.
— А, зачем ей берегиня? Мала ж она еще, ты ж мне ее только на шестое лето показала? — сказала Боянка сомнением в голосе, смотря на матушку.
— Приняла она ее, — нагибаясь к тазу на полу ответила мама, — Говорит, что наших сватов видела, утром еще, как они в телеге по лесу едут… — сказала матушка чуть тише от натуги, поднимая тяжелый таз с водой.
Боянка удивленно посмотрела на, не отрывающуюся от дел, матушку:
— Надо же, кто б знал, что и такая малявка может берегиню принять? А она сдюжит?
— с сомнением меня разглядывая, пробормотала сестрица, обращаясь к маме.
— А, мне по чем знать? — раздражаясь не понятно от чего, вымолвила матушка. — Я и сама не знаю, чем ей эта вязка обернется…. И самой боязно…. теперь я даже рада, что к Сении через неделю уедет… — зло восклицала мама, кидая валик на лавку. — А, вдруг не сдюжит?… — присаживаясь на скамейку, устало и обреченно проговорила матушка в никуда, обхватив голову руками.
— Мам, мам не плач. Не нужно, все хорошо будет… — подошла я к женщине и стала поглаживать ее по плечу.
Она несколько минут посидела так, потом будто через силу, убрала руки от лица и резко встала.
— Все! Не че раскисать… Все уладится… Давай, беги скорее, щас выходить будем. — сказала матушка улыбаясь и гладя меня по волосам. А потом, с еще большим рвением принялась, молотить вещи.
Я кивнув пошла к выходу, взяв дверь за ручку, хотела было ее закрыть, но матушка меня остановила сказав:
— Оставь так, а то упрели уже. — вытирая рукавом влажный лоб, произнесла мама и опять принялась колотить белье.
Я открыв створку как можно шире, подперла ее камнем, чтоб не закрывалась и пошла в хлодник, чтобы сразу взять молоко.
До этого, мне как-то не приходилось сюда заходить, а сейчас войдя внутрь и привыкнув к темноте, что была здесь, я разглядела, как тут все устроено. Здесь было весьма холодно, как зимой на улице в теплый день. Ноль градусов или около того. Совсем не было окон, стены и пол были земляными и необработанными; стояло несколько лавок, и в дальней стороне от двери было довольно большое углубление в полу, примерно метр на метр и в нем лежали большие глыбы льда, присыпанные соломой. Подойдя к одной из лавок, я взяла первый с края кувшин и вышла. Пройдя по двору до избы, я вошла внутрь, преодолела сени и зашла в горницу. За столом сидел Зелеслав и ел хлеб, чем-то его запивая. Я прошла к столу, поставила на него кувшин, взяла под лавкой небольшую корзинку и поставила на лавку. Дойдя до окна у своей лавки, взяла с подоконника лисичку и вернувшись к столу, уложила ее и кувшин в корзину.
— Зелеслав, отрежь мне половину хлеба. — попросила я, жующего и наблюдающего за мной брата.
— Угу. — кивнул мальчик, отложил свой перекус и быстро отрезал мне хлеб от буханки, лежавшей перед ним.
— А, ты куда собралась? Зачем корзинка? — спросил с полным ртом, не пережеванного хлеба, братец.
— На реку с матушкой, хочу за Отомаша попросить, чтоб сватовство хорошо прошло… — ответила я, заворачивая хлеб в полотно и тоже кладя его в корзинку.
Не дожидаясь ответной реакции мальчика и подобрав свою поклажу, я направилась на улицу. Пройдя за угол избы, увидела выходящих из бани прачек. Матушка подзывая меня ближе, махнула рукой и пошла в сторону реки через огород, там в дальней части забора, тоже есть калитка. Я бегом припустила, за идущими по огороду матушкой и сестрой. Догнав их уже за двором, и приноровившись к их шагу, пошла рядом.
— Мам, а почему между мной и Боянкой такая разница большая? — решила выяснить давно назревший вопрос.
— Я долго понести не могла, как Боянку родила… — начала свой рассказ матушка, потихоньку бредя по дороге. — Хотя с ней ни в бремени, ни в родах у меня проблем не было…. А потом в наших краях Сения появилась, — вспоминала матушка, смотря в даль. — Она то мне и сказала, что на меня печать поставили… чтоб я не могла больше детей иметь… — чуть ли не шепотом, будто опасаясь чего-то произнесла она. — Очень уж я в ту пору расстраивалась, места себе не находила… Всегда о большой семье мечтала, а тут такое… Даже грех был, на тетку твою Варвару подумывала… что это она какого ведуна подговорила… — стыдливо говорила мама.
— А, почему на нее? — спросила заинтересовавшись Боянка, перехватывая поудобнее корзину в руках.
— Не могла она нас простить долго, что я за отца твоего пошла и в Бурзамецкое к нам сюда перебралась… — ответила печально матушка, вспоминая о своих подозрениях. — Так вот, Сения и сказала мне, мол не родная кровь зла мне желает. — с нотками облегчения в