— А ты бы так смог? Смог бы сидеть дома и не высовывать даже носа наружу? — возразил ему Белов, глядя на свет люстры сквозь янтарную жидкость, плещущуюся в граненном бокале. — Жизнь штука опасная. Жить вообще страшно. Ты можешь выйти из дома, а на тебя сосулька упадет — и ты труп. Или оборвутся тросы лифта. Или просто случится сердечный приступ. Пневмония. Инсульт. Туберкулез. Заражение крови. Жизнь — неизлечимая болезнь. От нее умирают. Что бы ты предпочел — дожить до восьмидесяти лет, но при этом прожить эти восемьдесят лет по плану, однообразно и обыкновенно: дом, работа, пеленки, каша, газета, пенсия, очки, постель… Или сделать что-то яркое. Написать книгу. Совершить открытие в науке. Полететь в космос. Выиграть у американцев в баскетбол.
— Ну это ты загнул, конечно. У американцев — в баскетбол! Ха!
Белов поставил недопитый бокал на стол. Серьезно посмотрел в глаза литовцу.
— Жизнь — не книга, которую полистал, поставил на полку и взял другую. Жизнь — чистая тетрадь, которую каждый заполняет, как может.
— Ой, только вот не надо… — Модестас замахал на него рукой. — Все вы, русские, зануды. А русские писатели — тем более. Читал я вашего Льва Толстого… Гений! Гений, который на четыре тома развез писанину о том, что была война, и все умерли, а те, кто не умер, завели детей и стали толстыми степенными дядями и тетями. А Гоголь? У него так вообще…
— А Гоголь украинец.
— Да пусть хоть белорус! Все вы из одного теста…
Белов поджал губы. Поздно уже, и уходить давно пора. Но перед ним сидел совершенно пьяный таксист, который мог вытворить все, что угодно. Этот самый пьяный таксист сядет за руль и собьет человека. И останется это на совести Белова. За то, что он мог проводить его до дома, но не проводил. Вот Белов и сидел. Ждал, когда литовец вволю наестся. Тогда он сможет отвести его, куда тому надо.
Модестас вдруг горько вздохнул. Подпер голову руками. Стеклянными, по-собачьи тоскливыми глазами уставился в грязноватую столешницу. Вся его сгорбленная фигура излучала грусть. Этакая статуя обреченности.
Зная на горьком опыте, что с пьяными разговор заводить ни за что на свете нельзя, Белов молчал. Пьяных он ненавидел и презирал. Но и жалел. Его дед был пьянчужкой. Так и умер где-то по дороге домой из закусочной. Смерть эта до сих пор лежала на плечах Белова тяжелым грузом. Он знал, где его дед пьет в тот вечер. Он мог его забрать домой. Но он не стал этого делать. А теперь уже поздно.
— Как людей вокруг много, — простонал Паулаускас, роняя голову на стол. — Твари…
— Много, — согласился с ним Белов и подложил ему под лоб стопку салфеток. В его голове проскользнула мысль: «Может, все-таки бросить его и уйти?..» Но он тут же отогнал ее прочь. Было бы ему куда спешить! Холодные гостиничные номера никогда не ждут своих хозяев. В гостиничные номера не хочется возвращаться, если в них пусто.
— Да людей вокруг много. Но ты один. — Литовец вскинул голову и посмотрел на Белова. — Понимаешь… Нет, не понимаешь, — он досадливо махнул рукой.
— Чего я не понимаю?
Паулаускас уселся поудобнее, почесал щеку. Белов понял, что тот готовится к долгой беседе.
— Вокруг меня тысячи людей. Многие со мной говорят, кто-то мне даже улыбается. Но я один. Как глухонемой среди здоровых. Понимаешь?
— Понимаю. Тебе сделали операцию? На ухо, да? — Сейчас надо протянуть время. Со всем соглашаться, не перечить — и тогда он сможет увести его из бара. Белов встал и мягко начал пытаться поднять литовца. Просунул руки ему подмышки и даже смог оторвать его тело от стула. Почти поднял. Но в последний момент Модестас отмахнулся от него и снова тяжело упал на стул.
— Да. Операцию. Мозги промыли.
Он обернулся на Белова. В глазах литовца что-то просветлело.
— Да нет вообще-то… Я каждый день людей вижу. Такие разные. Кто-то жмот, кто-то чаевые дает. А все равно все одно и то же… — он скривился, как будто съел лимон. — А вообще-то нет… Ты не такой.
Белов тем временем умудрился поставить Паулаускаса на ноги. Пока литовец шатался, пытаясь сохранить вертикальное положение, Белов сунул под недопитую бутылку деньги за ужин.
— Пойдем, пойдем…
Модестас перестал сопротивляться. Они вдвоем вышли на улицу. Белов поймал такси.
— Таксист едет в такси, — хмыкнул Паулаускас, усаживаясь в салон «Волги». — Забавно!
Сказав это, он уткнулся носом в стекло и моментально вырубился.
— Куда? — спросил Белова усталый таксист.
Белов думал недолго. Посмотрел на спящего литовца, вздохнул. И назвал адрес своей гостиницы:
— В «Боспор».
========== Часть 5 ==========
«одни слова для кухонь, другие для улиц
здесь сброшены орлы ради бройлерных куриц»
В номер забежал мальчик и в изумлении застыл на пороге, во все глаза глядя на Белова. Эти круглые от удивления глаза, казалось, могли прожечь дыру. Маленькие ручки сжимают игрушечный самосвал, темные кудри торчат в разные стороны, а голубые глаза глядят внимательно, не по-детски пристально. Они изучают.
Белов улыбнулся ему. Улыбка получилась уставшая, вымученная. Он так и не отдохнул толком со времени своего приезда. И в эту ночь ему, видимо, не поспать нормально. Но мальчонка от этой его скудной улыбки весь просиял. Он улыбнулся в ответ, обнажив зубы. Передних двух еще не хватало, и эта улыбка выглядела очень комично.
Он перехватил поудобнее свой самосвал и, смеясь, выбежал в коридор. Уже из коридора до Белова донеслось его счастливое восклицание:
— Мама! В этой комнате живет дядя! С усами!
Модестас на кровати завозился. Что-то сонно пробормотал. Повернулся на другой бок. Натянул одеяло на ухо. Он почти совсем протрезвел еще в машине. Долго не соглашался переночевать у Белова. Все говорил о том, что «ему надо домой», «дома его ждет она» и «ему нельзя оставлять ее надолго одну». Но, оказавшись в номере, Паулаускас как-то вмиг сжался, весь уменьшился в размерах. Сконфуженно даже замялся на пороге, но усталость и опьянение взяли верх, и он, воспользовавшись приглашением нового знакомого, улегся спать.
А Белов уснуть не мог. Он сидел на стуле, подложив ногу под себя и облокотившись рукой о стол, и думал. Воспоминания нахлынули внезапным потоком. Воспоминания о далеком детстве. О маме. О селе Нащёково.
Тихо сопит Модестас. Колышется занавеска на окне. В лунной дорожке, прорезавшей темноту комнаты на две части, видна летящая пыль. За стеной смеется мальчик. Из коридора в комнату сквозь неплотно прижатую дверь пробивается
