Виктория уезжала с тяжелым сердцем, опустошенная и разбитая. Впредь будет мне урок, горько решила она, глядя в окно на исчезающие вдали дома. Так и должно быть. Ее место не здесь, а дома — в тысячах миль от Пестеля. Виктория давно должна была вернуться назад. Мама писала ей еще в Петербург, что болеет, просила вернуться. Ее и так не было слишком долго. Виктория протянула руку и уверенным жестом задернула шторку окна, чтобы не видеть тоскливо уходящую вдаль дорогу.
В том, что они с Пестелем никогда больше не встретятся, она даже не сомневалась.
========== -9- ==========
Петербург, весна 1825 года
Синий дом на набережной Мойки издалека казался прежним, но что-то все же было в нем чужое — Пестель это отчетливо чувствовал.
То ли весенний ветер, пробивающийся сквозь мартовские холода, то ли нечто другое, но такое же особенно долгожданное, окружало и этот дом, и эту набережную. У Пестеля же данное место ассоциировалось исключительно с зимой. Каждый раз при взгляде на него всплывали старые, уже почти выцветшие воспоминания: завьюженные снегом окна, теплая гостиная в квартире Рылеева, ночь, приглушенные разговоры. Это было слишком давно. Позабыто. Похоронено. Это воскресло вдруг, стоило Пестелю уронить случайный взгляд на знакомые места.
С Рылеевым он не виделся уже очень давно — их пути не пересеклись ни разу с двадцать третьего года, когда Пестель уехал из Петербурга на Украину. В столицу он возвращался неоднократно, но все мимоходом, не успевая ни увидеть город на Неве, ни вдохнуть как следует его воздух. Мешали дела. За два года он сделал больше, чем каждый из будущих мятежников за десять лет. Пестель отдавал своему делу всего себя без остатка, с головой уйдя в работу и забыв обо всем на свете. С Украины в Петербург, оттуда обратно в Тульчин, и снова в Линчин, и снова в Петербург. И ни разу он не зашел навестить жившего здесь безвылазно поэта-революционера.
Два года отделяли Пестеля от Рылеева. Для него это было слишком много — многое произошло, многое навсегда изменилось. Два года отделяли Пестеля от него прежнего, его идей и целей. Два года. Целая пропасть.
Северное и Южное общества так и не объединились, и это положило между прежними товарищами глубокую брешь. Если еще два года назад они могли собраться у Рылеева и обсудить все, что волновало каждого из них, то теперь все было намного сложнее. Дело было даже не в особой скрытности или недостатке доверия — доверие между ними было полное и исчерпывающее. Просто стало тяжелее смотреть друг другу в глаза. Время решающих действий неумолимо наступало, восстание по предварительным итогам было назначено уже на следующее лето, а значит, у них оставалось все меньше дней. Поэтому заговорщики оттягивали встречу, решали вопросы на расстоянии, каждый в своем филиале. Так создавалась хоть какая-то иллюзия того, что у них впереди еще есть время.
Но эта иллюзия была не для Пестеля, который четко знал, что времени у них — чуть больше года, а дел — еще на десяток лет.
Он задержался у дома Рылеева совсем ненадолго, а потом уверенным шагом пошел прочь вдоль канала к себе домой. Теперь он занимал просторную квартиру на Проспекте неподалеку от строящегося Исаакиевского собора. Былые времена, когда он останавливался в скромной квартирке в питерских дворах-колодцах, уже прошли. Теперь он — полковник Вятского пехотного полка и не последний человек в армии, заслуживший даже угрюмое уважение императора — мог себе это позволить. Пестель вспомнил, как осенью двадцать третьего Александр самолично осматривал его полк и остался им доволен, и не смог скрыть горькую усмешку. Тогда император сказал, что это почти гвардия. Знал бы он, чем эта почти гвардия ему потом обернется.
Когда Пестель вернулся домой, в квартире его уже ждал Барятинский. Едва увидев его, Пестель сразу прогнал все посторонние мысли и, даже не сняв с себя шинель, спросил:
— Есть новости?
Барятинский покачал головой:
— Буду разговаривать завтра. Но, сразу тебе, Павел, скажу, что шансов на объединение мало.
Помрачнев, Пестель снял шинель и, машинально отряхнув ее от снега, кинул куда-то на стул. Широким шагом миновав просторную гостиную, подошел к столу, возле которого стоял Барятинский. Хмуро посмотрел тому в глаза.
— Нам хотя бы выступить вместе, — тихо сказал он и спросил: — С кем будешь говорить?
— Хотелось бы с Трубецким, но, скорее всего, буду с Одоевским, — бесстрастно ответил тот, и Пестель в ободряющем жесте ударил его по плечу:
— С Одоевским лучше. Он понимает все так, как есть на самом деле. Трубецкой же вряд ли на это пойдет…
Пестель замолчал, увидев выставленные на столе бокалы и запечатанную сургучом бутылку вина.
— Почему три бокала? — спросил он, переведя недоумевающий взгляд на Барятинского.
— Сергей обещал зайти, — пожал плечами тот. — А вот, видимо, и он… — добавил он, услышав шаги из прихожей.
Недоумевая, Пестель обернулся назад. Он не понимал, что Трубецкому могло понадобиться в его доме, но больше всего он не понимал, зачем поить его вином — отношения между мужчинами были, мягко говоря, прохладные. Говоря точнее, они в принципе общались редко и крайне скупо. В следующую секунду складочка на его лбу разгладилась, а досадливо-раздраженное выражение лица сменилось на удивленное. В комнату вошёл Муравьёв-Апостол.
— Сергей! Черт возьми, не ждал тебя!
— Расстроен? — поинтересовался Сергей, подходя прямо к Пестелю и пожимая ему руку. — Или думал, что, если продолжишь прятаться ото всех, о тебе потихоньку забудут?
Пестель улыбнулся и сразу расслабился. С Сергеем он тоже не виделся очень и очень давно, и теперь искренне был рад встрече.
Они расселись за пустым столом, и Барятинский откупорил бутылку. Еды, как обычно, не было. Не было даже закуски — служанки Пестель не держал, объясняя это тем, что он не может нарушать то, за что борется против власти. Отсутствие сыра или оливок, впрочем, никого из троих не расстроило.
— Так, как мы сейчас, пьют либо от горя, либо от счастья, — заметил Барятинский, когда вино было разлито по бокалам, и заговорщики чокнулись ими, держась за хрустальные ножки. В радостной тишине пустой гостиной раздался переливчатый звон.
— Пусть лучше голова будет трезвой, — возразил Пестель и поднял свой бокал. — За переговоры!
— За переговоры! — с чувством повторил Барятинский и выпил свое вино залпом. Выпив, он снова погрузился в свое угрюмое молчание, и его взгляд стал
