Машина пробуждения

по борту ванны — грубые каменные пластины были достаточно остры, чтобы порезать на ленты человеческую плоть, но в слу­чае Лалловё эти смертоносные грани служили великолепным инструментом, чтобы почесать пятки и отшелушить старую кожу.

Маркиза ликовала. Альмондина служила отличным вмести­лищем для ассоциативных рядов, образовывавших рабочее пространство в ее сознании: связать танцы с каллиграфией, соединить лед с воспоминаниями о воде, создать переменную под названием смех и рассчитать ее зависимость от быстрых размеренных смещений перспективы.

«Сестра : доверие :: мать : предательство». Как же приятно было писать эти строки!

Купер остался наедине с Алуэтт в лесу золотых берез. Или же это было нечто вроде храма, образованного деревьями, — он не мог сказать с уверенностью. Златокорые, толстые, но изги­бающиеся стволы смыкались высоко над головой — все они были наклонены под общим, едва заметным углом, и идентич­ные ветви переплетались, образуя свод.

Листья — красные, желтые и зеленые — пропускали свет, подобно цветному стеклу, а между ними виднелись заплаты голубого неба.

Купер издал восхищенный вздох и неспешно вошел в неф леса-собора, запрокидывая голову, чтобы как следует насла­диться волшебным зрелищем. Могло показаться, что деревья были специально так подрезаны и изогнуты, чтобы образовать это помещение, но откуда-то он уже знал, что они просто вы­росли такими.

— Занимательное местечко, да? — произнесла Алуэтт, глядя на березы.

— Ну и где мы теперь? — спросил Купер, и взгляд его спут­ницы потух.

— Там, куда я... в некотором роде... принесла тебя.

— Ладно. — Под ногами Купера похрустывала трава, похо­жая на кристаллики цитрина. — И почему у меня такое чувство, будто мы собирались поговорить о чем-то другом, нежели о путешествии в это золотое царство? — произнес он, пытаясь вернуться к предыдущей теме.

— Потому что ты очень смекалистый парень. — Женщина пустилась в пляс по залу, но старалась не встречаться с собе­седником взглядом.

— Так что там насчет того, что ты «в некотором роде при­несла меня»?

— Фактически так. Трудно объяснить. — Она потерла лицо руками.

— Был бы признателен, если ты все-таки постаралась бы. — Купер задумался над тем, как по-настоящему смекалистый парень должен был бы сейчас поступить, а затем решил избрать путь спокойствия и настойчивости. — Но, похоже, ты и пытать­ся не станешь. И, сдается, это самую малость невежливо с тво­ей стороны.

Алуэтт прикусила ноготь и принялась рыскать по сторонам внимательным взглядом, ни разу не остановившимся на Купе­ре. Продолжалось это неприятно долго.

Купер глубоко вздохнул:

— Ну и ладно. Тогда расскажи об этом лесном храме. Где мы на самом деле оказались и почему?

Алуэтт вдруг отрывисто кивнула, словно получивший при­каз солдат.

— Вас принял. Или как оно там говорится? Вообще-то, я на­деялась, что это ты мне расскажешь.

Итак, очередная проверка. Еще одна возможность доказать, что ты не тупица. Просто восхитительно. Купер подошел к бли­жайшему дереву-колонне и приложил ладонь к стволу — он оказался теплым на ощупь. Когда же ньюйоркец отнял руку, на золотой коре под ней обнаружились два мерцающих символа. В одном из них Купер признал оранжевую печать в виде свит­ка и пера, которую видел уже на Сесстри.

Они находились где-то в системе пещер Развеянных, и Сес­стри бывала здесь. Какая-то карта — или нечто более значимое? Купер вновь оглядел золотой интерьер и постарался выпустить на волю внутреннее чутье, чтобы то руководило его глазами. Ветерок, игравший листвой, налетал и исчезал, подобно чьему-то дыханию, и та ясность, с которой Купер вдруг увидел отдельные детали золотого убранства, потрясала своей резкостью, словно в прозрачном сне за мгновение до того, как тот развеется, уступив место реальности.

Геометрия этого места казалась теперь не просто идеальной, но разумной — природная прародительница искусственного ин­теллекта, написанная на языках жизни, а не электроники. Пред ним предстала воплощенная, ожившая математика, проявляюща­яся в узоре коры и каплях росы, скрывающаяся в сплетении ветвей и листвы, подчиняющая себе всякую прожилку и пору.

Она же жила и в Алуэтт. И, как наконец дошло до Купера, в его собственном теле тоже, в разветвлении его кровеносных сосудов и завихрении отпечатков пальцев.

— Мы никуда не перемещались, верно? — спросил он. — Это очередной «заплыв с белухой», очередное видение, только на сей раз я не сплю?

Алуэтт прикусила краешек губы, словно он был близок к правильному ответу, но еще не совсем.

— Ты ощущаешь здесь жизнь? Разум, стоящий за ней? Хо­рошо. Это и вправду хорошо, Купер.

— Ага. Как скажешь. — Он указал на два перемещающихся символа. Рядом с печатью Сесстри виднелась пара красных шлепанцев. — Вот это — Сесстри и Никсон.

Существо, облачившееся в тело молодой женщины, кивну­ло и посмотрело на него с некоторой надеждой.

— Так ты видишь имязнаки? Знаешь, Купер... ты не смог бы прийти сюда во вторник.

— Имязнаки, — громко повторил он новое слово. — Ага, так вот что это такое — имена. Истинные имена, так? Те, которые невозможно ни произнести, ни написать — только знать. Но почему я не вижу твоего?

— Посмотри на меня. — Алуэтт опустила ладонь на запястье Купера. Она казалась очень озабоченной. А затем ее глаза на­чали меняться — прелестные, васильково-голубые глаза. — Смотри внимательно.

Он смотрел прямо перед собой, в ее лицо, стараясь не мор­гать, пока мир перед глазами не подернулся рябью; деревья на периферии зрения превратились в стену золотого стекла. Лицо Алуэтт оставалось прежним, но вот ее волосы расплылись, при­нимая очертания размытого облака красной краски. На шее женщины возникла мерцающая красная лента толщиной с его большой палец, переливающаяся подобно новой атласной тка­ни; прямо на его глазах лента превратилась в открытую рану — горло Алуэтт было рассечено до самого позвоночника, и из разреза сочилась кровь.

Затем — Купер не мог отвести взгляда — рана вновь стала лентой, а кровавые потеки — просто выбившимися из нее ат­ласными ниточками.

— Я увидел красную ленту, опоясывающую твою шею, но порой я вижу, что твое горло перерезано...

Алуэтт кивнула.