Лалловё промчалась по комнате и остановилась у двери в уборную прежде, чем Тэм успел хотя бы глазом моргнуть. Подняв с пола отвратительный чемодан, он последовал за маркизой в небольшое помещение, пытаясь держать себя в руках, но все равно у него перехватило дыхание от увиденного.
Ночь была благосклонна к Хинто Тьюи. Он был еще мертв, когда Тэм открыл дверь перед своей повелительницей, — спутанные белые космы вуалью закрывали лицо старика, органы внутри тощего тела не успели срастись. Несколько порезов еще до конца не закрылись, но уже не кровоточили; Хинто скоро должен был проснуться. Наблюдение за тем, как оживает скованный печатями возвращения труп, требовало крепкого желудка. К тому же Тэму было несколько неуютно сейчас осознавать, что точно такие же узы связывают и его собственную душу с нынешней плотской оболочкой.
— Скажите... — прохрипел старик, возвращаясь в мир живых и умолкнув на полуслове; никаких сомнений: он повторял слова послания, которое пытался донести до дочери еще вчера, перед тем как она перерезала ему глотку.
Хинто Тьюи закашлялся и выплюнул кусочек собственного языка. Ан нет, не такой уж он был мертвый. Не сказать, чтобы Тэм сильно удивился, — он никогда не говорил этого вслух, но видел отражение стойкости этого старика в его дочери. Тот же упрямый отказ подчиниться реальности — Лалловё была зеркальным отражением отца, пусть и кривым, уродливым, как и все прочие феи последних дней. Удивительно, что хоть что-то маркиза унаследовала от него.
— Скажите моей дочери... — вновь заговорил Хинто, но закончить ему не дали.
Лалловё метнулась через всю комнату, прыжком миновав заполненную гниющей кровью купальню, и, разбив губы отцу, заставила того замолчать.
— Хватит уже, папа, — чуть ли не прошептала она, поглаживая пробитую ее бирюзовыми ногтями щеку старика. — Все мы уже достаточно хорошо знаем о твоих чувствах.
— Если бы только это было так, Лолли. — Хинто Тьюи говорил с дочерью очень мягко. — Не думаю, что в своей несчастной жизни ты хотя бы раз действительно слышала голос подлинной любви.
Звук еще одной пощечины отразился от посеребренных стен уборной.
— Чепуха. Пустозвонство, сочинение скверных стишков да шельмовство — вот и все, на что ты, папа, когда-либо был способен. Посмеешь вновь обратиться ко мне в столь же пренебрежительном тоне — и я опять заставлю тебя досуха истечь кровью. — Этот процесс, как припоминал Тэм, занял целую неделю, если учесть, сколько длились не прекращавшиеся ни на минуту стоны, внезапно однажды сменившиеся тишиной. Надо было видеть лица прачек, которым пришлось отстирывать с обносков старика запекавшуюся на протяжении всей этой недели кровь. Подобная смерть была тем еще удовольствием.
Лалловё поднесла что-то к лицу отца, чтобы тот смог рассмотреть как следует; это оказался тот самый золотой механизм, который она испортила, пытаясь открыть.
— Что это, новая игрушка жемчужины моего сердца? — улыбнулся старик, обнажая сломанные зубы. — У тебя так много забавных вещиц.
— Это кое-что большее. И в то же время меньшее... с того момента как я ее открыла. Но, сдается мне, папа, ты и сам все знаешь.
Она встряхнула головой, пытаясь очистить мысли от облепившей их ваты; и здесь все было не ладно, этак и она сама скоро могла испытать те же мучения, что и отец. Что-то часто она в последнее время стала ошибаться, — возможно, ей следовало отдохнуть.
Хинто Тьюи покачал головой:
— Я знаю лишь то, куколка, что океан моего невежества безбрежен. И не только моего, но и твоего.
— Ну да, конечно. Давай отбросим всю эту философскую чепуху, папа, я полагаю, ты узнаёшь это устройство или, во всяком случае, представляешь принципы, по которым оно работало. — Маркиза подцепила ногтем крышку и продемонстрировала отцу останки стрекозы. Его и в самом деле передернуло? Как же ей хотелось причинить ему боль. Она так старалась. — Прекрасный механизм, приводимый в движение насекомым. Должно быть, так же гудело влагалище моей матери, когда твое семя зачало меня.
— Да-да. Я мал и ничтожен. И даже менее того.
— Правдивей слов от тебя я еще не слышала.
Лалловё уселась на высокий табурет и закинула ногу на ногу.
— И тогда встает один вопрос: что тогда такое ты сама?
Брови Лалловё вскинулись, угрожая гибелью.
Но Хинто только пожал плечами — настолько, насколько это возможно, когда человек подвешен в кандалах.
— Ах, ты куда величественнее, нежели я когда-либо мог быть, о лотос моих чресл. Трудно, должно быть, смириться с тем, что у тебя столь никчемный отец.
— Буду откровенна с тобой, папочка, — Лалловё уперла руки в бока и смерила Хинто внимательным взглядом, — вот уже три года я пытаюсь это понять. И в самом деле, зачем мне вообще понадобился зарвавшийся менестрель, с которым моя мама разочек перепихнулась ради спермы? С чего мне вообще занимать свои мысли отринутым быком-осеменителем, не заслужившим даже того, чтобы его подобающим образом прогнали со двора моей матери? Но за последние пару дней, папуля, я поняла кое-что, что доказывает мою великую силу предвидения. Я осознала, что великое зачастую приводится в движение ничтожнейшими из жизней. — Она помахала у Хинто перед носом трупиком стрекозы, вынув тот из золотого гробика.
— Кто бы спорил, — согласился отец. — Так и твоя великая ярость питается мной. Моей совершенно ничего не значащей жизнью.
Маркиза помолчала. Крылышки дохлого насекомого плясали в дыхании, вырывавшемся из ее гневно раздувшихся ноздрей. О Тьма Небес, не станет же она пресмыкаться перед ним! Так или иначе, но он научится бояться ее.
— Знаешь, папа, я, может быть, ошибалась, — заключила Лалловё, любуясь игрой света на своих бирюзовых ногтях. — Вероятно, вместо того чтобы щекотать тебя самого моими стальными перышками, стоило бы превратить тебя в зрителя, наблюдающего, как я играю с невинными? Что ж, папочка, еще не поздно все исправить, и я с превеликим удовольствием организую для тебя величайшее из представлений. И раз уж нам не удается найти общий язык, то, быть может, у меня получится хотя бы вдохновить
