У подножия огромного дерева, росшего посреди Бонсеки-сай на широкой, залитой солнечным светом янтарной площади, меж двух высоких, словно смоковницы, денежных деревьев зиял вход; мясистые овальные листья очищали воздух от дыма и алкогольного перегара, вырывавшихся из таверны даже в столь ранний час. Лучи утреннего солнца позволяли видеть, что под поверхностью площади нет мертвецов, и здесь можно было различить даже дно, где тени совершенно точно не двигались.
Вокруг было полно завсегдатаев «Ямайки», которые, казалось, не обращали ни малейшего внимания на рвущиеся к небу столбы кроваво-красного дыма.
Сесстри прикусила губу. «Люди все больше пьют и жрут, все старательнее закрывают глаза на окружающее нас безумие». Все дело было в сварнинге, тут она не сомневалась. Она и сама ощущала его бьющимся в клетке ее ребер, подобно пойманной птице. Где бы он сейчас ни находился, то же самое чувствовал и Эшер, а уже скоро ощутит и Купер; сварнинг одолеет их всех и смоет в... бесцельность и... серые руки на ее лице и ягодицах, он касается ее щек, прежде чем покрыть поцелуями, которые...
— Хватит! — закричала Сесстри, запустив пальцы в волосы, но никто не оглянулся; даже Никсон не обратил внимания.
Немальчика не интересовал ни Бонсеки-сай, ни «Ямайка», скрытая под живой защитой гладкой коры. Он не отрываясь смотрел на красный дым, просачивавшийся сквозь листву и плывущий к ним.
— Это не дым, — обратился неребенок к Сесстри. — Скорее походит на... волосы.
Облака красных кудрей заполняли все вокруг своим присутствием, опаляя трехмерное пространство и облучая время. Никсон судорожно сглотнул.
— Это она, да? — указал он на лениво плывущие кудри. Их ручейки плыли сейчас прямо к ним. — Та сексуальная крошка, которая заплатила мне за то, чтобы я упал вам на хвост.
Сесстри расправила плечи и устремила взгляд на клубящееся облако живой краски, зависшее перед ними.
— Если и не она, то мы будем бить ее до тех пор, пока не скажет нам кто.
Было время, когда создание, которое многие называли Чезмаруль, имело лишь одно имя и не испытывало недостатка в посвященных ему церквях и верующих. В те времена не было нужды восставать и доказывать, что хотя оно и было много чем еще, но уж точно не божеством. Однако все это осталось далеко в прошлом, и теперь уже никто не помнил, что Чезмаруль когда-то удостаивалась поклонения.
Ибо что заслуживает поклонения? Разумеется, не она — того пытались требовать лишь ее тупоголовые собратья. И не память о ее младших сородичах — потерянном племени Первых людей, основавшем этот город, низвергнувшем Анвита с его дочерьми и заполнившем некогда первобытный мир светом, сталью и песнями. Не стоил того ни единый из самопровозглашенных королей-жрецов смертных Третьих людей: человечества, фей и прочих скоротечных материальных созданий. Если что и заслуживало преклонения, с точки зрения Шкуры Пересмешника, так это нечто, объединявшее их всех, — способность ощущать вину и утрату. Их слезы, быть может, стоили своих храмов, как легкое болеутоляющее, на время ослабляющее давящую тяжесть бытия.
Из всех живых лишь только Сесстри и Никсон видели ее. Она наполнила окрестности своей проекцией, своим условным отображением, ведь основная часть ее существа просто не уместилась бы в этом мире. Первые люди были больше, чем пространство, шире, чем время, глубже, чем память.
Никсон видел это, Сесстри — знала, а Чезмаруль желала стиснуть их в объятиях своих подлинных рук, чтобы не дать овладеть ими сварнингу. Правда, теперь она боялась, что безумие может добраться и до нее самой.
— Ты солгала мне! — Никсон затряс пальцем, указывая на ее облачное воплощение. — Шкура Пересмешника, я к тебе обращаюсь!
Чезмаруль соткала лицо, высунувшееся из огненных волос, и улыбнулась, глядя на немальчика и его спутницу, снимавшую у нее квартиру.
Сесстри вела себя куда спокойней.
— Это не пересмешник, Никсон, — сказала она. — Она одна из Первых людей. Ну и зачем ты так раздулась, что тобой половина города полюбоваться может? Мало нам всяких безобразий и без лицезрения того, как ты выставляешь напоказ свою непостижимую натуру?
— Я не пересмешник, но Шкура Пересмешника. Могу, конечно, стать и им, хотя это умалит меня. Я совершила поступок, который мне очень хотелось бы отменить, ибо боюсь, что допустила ошибку. Милые сапожки.
Сесстри моргнула и посмотрела на свою обувь — мягкая кожа гремучей змеи и стальные каблуки.
— Что?
Оттягивая тот миг, когда ей придется скукожить свое сознание до человеческой ограниченности и полностью уместиться в теле смертной женщины, Чезмаруль оглядела окрестности с высоты, вспоминая те времена, когда эти земли принадлежали лорду Анвиту. Теперь городской пейзаж выглядел совсем иначе, чем на рассвете первых дней. Тогда они не возводили башен из стали и камня, но строили свои дома в гигантских деревьях, на фоне которых могучие секвойи показались бы просто молодыми саженцами. В те дни реки петляли в подлеске, словно бы украшая землю татуировками, — Чезмаруль задумалась, остался ли на свете еще хоть кто-нибудь, кто мог бы подтвердить ее наблюдение, что многие каналы, пересекавшие современный город, повторяли узор изначальных водных путей. Татуировки сохраняются дольше, чем наполняющие их чернила. Можете спросить Мертвого Парня или поцеловать его в украшенную печатью губу, чтобы самостоятельно познать правду на вкус.
— Прежде чем уменьшиться, я должна поведать вам легенду об ангеле Бонсеки-сай. Дверей там будет слишком много. Когда ангел плывет...
— Нет! — Сесстри позволила одному из кинжалов выскользнуть из рукава и полоснула себя вдоль запястья, вскрывая вену. Кровь расплескалась по янтарной почве, и Сесстри быстро кончиком клинка начертала на земле руны, используя те чернила, что текли сейчас из ее руки. — Хватит, хватит, хватит! Быть может, я обладаю низкой степенью разумности, — прошипела она, дважды плюнув в свою все еще живую кровь, — но я читала, Чезмаруль. «Красный цвет — нить, связующая всю повесть...» — продекламировала Сесстри, не зная, сработают ли эти слова
