— Сочувствую, — сказал я.
— Семён…
— Нет, я правда сочувствую. Больная мама — это фигово. Правда обычно больная мама живёт в Назарово, а дети — в Красноярске. Но у вас наоборот сложилось. Ну, тоже бывает, почему нет. Я понимаю.
— Семён, погоди. Дай мне сказать. Справку тебе я выдам сегодня. Ты вернёшься в школу через неделю. Мы с тобой сможем созваниваться…
— И письма писать, — кивнул я. — Ань, не смеши. Я всё понимаю. Не надо пытаться впихнуть невпихуемое. Решай свои проблемы, они всегда будут важнее чужих. Я — работа, мама — жизнь. Когда жизнь зовёт — в задницу работу.
— Семён, пожалуйста! — Она повысила голос. — Ты для меня — не просто работа.
— А, да, ещё пари. — Я рассмеялся. — Ладно. Властью, данной мне, я тебя освобождаю. — Я перекрестил её, не вставая со стула. — Ступай с миром, дитя, и не греши больше. Серьёзно. Ещё одно такое пари с малолеткой — и ты можешь сильно встрять. Поверь, есть среди пацанов такие конченые психи, которые на тебя пожалуются. Это жалкие, ничтожные личности, и мне страшно даже представить, какие убогиесудьбы их ждут, но…
— Пожалуйста! — Аня пристукнула по столу ладонью так, что подпрыгнули наушники. — Я хочу, чтобы ты… жил.
Как же смешно это прозвучало. Каких же трудов стоило мне не заржать. Справился.
— Просто уйди, — сказал я и встал. — Не надо. Понимаю, ты хочешь сделать как лучше, но… На самом деле ты просто пытаешься облегчить себе душу. Мне от этого только хуже. Не смей. Слышишь?! — Теперь уже я прикрикнул на неё. — Не смей отбирать у меня то единственное, что даёт мне хоть какую-то надежду. Не мою смерть. Этого — не трогай. Над моей жизнью — глумитесь кто хотите, но своей смерти я больше никому не отдам. Ни тебе, ни дяде, е**ть его в сраку, Пете, ни самому Господу Богу. Хочешь, чтобы мне было не так больно — отнесись ко мне, как к работе. Не рви душу себе, не разорвёшь и мне. Извини, что накричал. Гормоны, прочее говно. Ты хорошая, правда, но дальше в наших отношениях будет только боль. Для нас обоих. Я тебя освобождаю. А сам я — свободен давно.
Я пошёл к двери. Сзади что-то зашуршало.
— Справка…
Пришлось вернуться, взять этот дурацкий листочек у неё из руки. Рука дрожала. Её, не моя.
— Семён. Ещё пара секунд.
— Что, — усмехнулся я, — разыграем «Утомлённые солнцем 2»? Ты торжественно покажешь мне свою прекрасную грудь? Я ж ещё не помираю, Ань. И я этого добра навидался, грех жаловаться. Найди другого танкиста. А у меня и мама педагог, и папа пианист…[3]
— Завтра твоя мама работает? — спросила Аня.
— Ну да. А что?
— После трёх часов я буду дома. Если считаешь, что я тебе должна… Если захочешь ещё раз меня увидеть — ты знаешь, где я живу.
Глядя в её беззащитные глаза за стёклами очков, я понял, что эту победу, даром не нужную — одержал. Всё, что мне было не нужно, я получал в изобилии. И только необходимое тихо и скользко выползало из рук. Просачивалось между пальцами.
— Хорошо.
Я свернул справку в трубочку и подошёл к двери. Успел её открыть.
— «Утомлённые солнцем 2»? — вдруг спросила Аня. — Ты ведь это не серьёзно?
— Увы, серьёзен, как могильщик. А вот Джеймса Партера я выдумал. От и до. Просто так, захотелось. Яжписатель. Пока.
43
Я никогда не любил людей. Даже тех людей, которых любил, я не любил. У глагола «любить» полно оттенков и значений, им можно играть, как угодно. Да, я любил жену, но это не означало, что мне было необходимо видеть её каждую секунду своей жизни. Она была в моей жизни — и этого было достаточно.
Мне всегда было необходимо ощущать только себя, чтобы продолжать существование. Я не рвался в шумные компании, не боялся тишины, не замечал одиночества. С балкона шагнуть меня заставило не одиночество, а понимание того, что жизнь зашла в тупик. Книги пишутся для умных, а читают их — идиоты. Так было и будет всегда. Идиот видит события и пускает слюнку, думая, что понимает. Умный человек видит, что события — это тонкая корочка льда, под которой скрываются непостижимые глубины.
Редкая птица долетит до середины Днепра. Редкий писатель берётся отчаянно исследовать эти глубины. Достоевский. Может, отчасти, Толстой. Вообще, из классиков многие пытались. Жиже всех обосрался Фолкнер, в своём «Звук и ярость». Но надо понимать, что обосраться на такой миссии — это уже почёт. Редкая птица долетит даже до середины Днепра. Собственно, даже птиц, которые знают о существовании Днепра — ничтожно мало.
Я мог бы быть счастлив в понедельник, после возвращения домой. Я сидел один в своей комнате, и никто не разрушал моего одиночества. Вот пришло время, и закончились уроки. Я смотрел в окно и видел, как мои одноклассники идут домой. Я видел Гошу. Я видел Катю. Они прошли мимо окна, а значит, не собирались заходить.
Подождал час, просто таращась в стену. Потом встал, вышел в кухню, где мама разгадывала кроссворд.
— Мне нужно пройтись, — сказал я.
Она подняла на меня тяжёлый взгляд.
— Семён, ты наказан. Сиди, уроки делай.
— В том-то и дело. Мне нужно взять задания.
— Позвони Гоше.
— Мы с ним поссорились, он не станет со мной разговаривать. С Катей у меня тоже теперь связи нет.
Катя несколько раз настойчиво попросила меня ей не звонить во время последнего разговора в субботу.
— И куда ты собрался?
— Нужно исправлять ошибки и наводить мосты. Не знаю, есть ли в этом смысл, но… Что-то правильное делать нужно.
Я вышел из дома и вдохнул холодный воздух. Вот и всё. Природа телилась-телилась — и повернула дышло в сторону зимы. Будет холодать и холодать. К концу октября, возможно, уже выпадет снег. Белый-белый, он покроет всю грязь, и какое-то время будет казаться, что жизнь не так уж плоха.
Сигареты закончились, я решил начать решать проблемы с этого. Добрался до пресловутого «Яблока». Там обнаружился игральный автомат и злой Рыба. Они с Семёном пытались разбогатеть, но, как видно, безуспешно.
— Пацаны, вы не шарите, — сказал я, поздоровавшись с обоими. — Богатство в пятирублёвые монетки не конвертируется. Богатство — это пластиковая карточка, а лучше несколько. Вы про**ываете молодость на ничто.
— Умный, да? — мрачно спросил Семён.
— Он Пушкин, он, сука, гений, — гыгыкнул Рыба.
— Сукин сын, прошу заметить, — поправил я и, оставив ребят сношаться с искусственным интеллектом, подошёл к прилавку.
— «Винстон» синий, — попросил я.
Продавщица, женщина лет тридцати, со стервозной причёской, которая, казалось, натягивала кожу на лице, смерила меня высокомерным взглядом.
— А лет тебе сколько? — спросила она.
— Хотите сходить на свидание? — подмигнул я.
— Ага, щас!
Фыркнула, отвернулась, но видно было, что ей
