многажды выходили на поверхность и незримо боролись с 'университетскими' за власть. Впрочем, это были только слухи. Мы уже целую вечность жили в мире, в котором все было построено на слухах, да только целую вечность мы научились этим слухам не доверять. Я почесал голову и понял, что у меня активно вылезают волосы. Я лысел, как облученный, но облученным точно не был. Более того, я чувствовал себя гораздо лучше, чем в первые часы на поверхности, и уж куда лучше, чем когда приземлился на нашем спортивном Яке на набережной близ Финляндского вокзала. А потом я с тревогой подумал: 'Вдруг мне придется прожить всю жизнь здесь? Что тогда?' Но я утешил себя тем, что жизнь на поверхности, да и в петербургском метро при этих раскладах у меня будет не очень длинная.
Вертя головами, мы перешли мост. И опять ничего опасного мы не увидели: все та же Нева, та же тихая погода и почти стеклянно-ровное течение воды. Мы двинулись к дворцу не по набережной, а по Миллионной, сверяясь с номерами домов. Что-то не понравилось на набережной Математику, и никто с ним, даже наш поэт, не спорил.
Потом в просветы переулков я увидел, в чем дело. Весь берег, набережная и дома были покрыты какой-то переливавшейся на солнце серой слизью, причем слизь эта дышала и пузырилась.
- Что это?
- Да обычная серость! - сказал Семецкий, заметив наше недоумение. - Это ладно, а вот у нас на Марсовом поле огонь двадцать лет подряд горит, и это вам отчего-то не интересно. Или вот слева дом, где Пушкин умер. Хотите посмотреть, где Пушкин умер? Я там, кстати, ночевал, и во мне открылся поэтический дар. Именно там открылся. Ну что, хотите посмотреть?
- Нам это жутко интересно, но давайте мы, дорогой друг, поговорим об этом позже, -ответил Математик. А Владимир Павлович тихо пробормотал:
- Ему Пушкин лиру передал, а мы отдувайся.
Впрочем, мы тут же перестали болтать, потому что вышли на Дворцовую площадь и остановились, крутя головами и озираясь. Посреди площади стояла удивительной красоты колонна. Я был подготовлен к этому виду книгами, но что-то в пейзаже изменилось относительно многочисленных открыток. Колонна-то сохранилась, хотя отчего-то несколько оплыла, как свечка. А на вершине колонны стоял, как сказал бы начальник станции 'Сокол', 'ангел в натуральную величину'. Ангел, правда, несколько наклонился, будто раздумывал, прыгнуть вниз или нет.
А, вот оно в чем дело! От какого-то нестерпимого зноя крест оплавился и выпал из рук 'ангела в натуральную величину', а крылья у него сложились. И не ангел теперь стоял на вершине, а непонятно кто, причем попирая торчавший вниз головой крест. Вся площадь вокруг колонны заросла ровной зеленой травой. Эта трава была совершенно зеленая, какая-то неестественно зеленая. Но, впрочем, что я понимал в траве? С чем ее сравнивать? С рисунками в книжках, что ли? Однако трава все же была какая-то удивительно неестественная, будто подстриженная. И вот тут мы встретили настоящего мутанта, и я понял, что нее эти павловские собаки были просто семечки. К нам приближался какой-то повар-переросток. Будь он, как и положено мутантам, слеплен из одних костей и сухожилий, снабжен клыками и все время пускал как бы слюни, тут все было бы понятно. Но это был вполне похожий на человека персонаж, только ростом он вышел знатно - метра два. А то и больше, да. Он был скорее толст, а на лице застыла удивительно неприятная улыбка. Когда он подошел ближе, я понял, что меня настораживает. Он был как бы цельнолитой, одежда на нем, колпак, брюки, ботинки все представляло одно целое с телом, хоть и было разных цветов. При этом это был не человек, а как бы пародия на человека, кукла с гипертрофированным носом и пухлыми руками. В четыре ствола мы ударили по нему из автоматов, но он только радостно помахал нам рукой. Переваливаясь с ноги на ногу, он шел к нам, отсекая от Дворцового моста. И тут уж не до жиру, быть бы живу. Мы бросили рюкзаки и ломанулись вперед по высокой траве.
- Давай, поэт, давай скорее, - орал Владимир Павлович Семецкому, да все без толку.
Наш спутник, видать, уже и сам был не рад, что отправился с нами. Бежать быстро он не мог, а только махал руками.
Мы перебежали на другую сторону площади к Адмиралтейству, где начинались какие-то джунгли: разросшийся сквер был почти монолитен, но между ним и стеной Адмиралтейства оставался проход.
Мы обернулись и снова дали очереди по псевдоповару. Было видно, как пули входят в студенистое тело и застревают в нем. Псевдоповар вдруг повернулся в сторону, и я увидел, как со стороны Дворцового моста к нам подбегают несколько собак.
Я сразу же вспотел и почувствовал, что по ложбинке вдоль позвоночника, как в страшных снах, вернее, при пробуждении, у меня ливанул холодный пот. Но уже через минуту мы поняли, что собаки не видят нас, что-то влекло их к псевдоповару. И точно, странный у него был запах, запах, который я когда-то помнил.
А пока собаки начали лаять на псевдоповара, будто на слона. Повар приплясывал и притоптывал на месте, как юмористический персонаж, да только вдруг внешне неловко, но очень точно наступил на одну из собак, и та мгновенно приклеилась к его телу. Потом еще пару он сграбастал руками и с размаху сел на задницу.
Подобрав собак, он своими мягкими на вид руками мгновенно сломал им хребты. Поглядел на них, поднял над головой и начал их месить как тесто, по крайней мере, так это выглядело со стороны. Собаки болтались у него в руках как безвольные тряпочки, будто сразу перешли в другое агрегатное состояние.
Тихо сидели мы у края сквера и наблюдали за процессом, опасаясь привлечь к себе внимание. Мутант сидел на Дворцовой площади и жрал собак Павлова. Это было бы смешно, когда бы нам не было так жутко. Сейчас это была замкнутая и связанная система: псевдоповар кушал, а остальные собаки смотрели на него, почему-то опасаясь и не решаясь броситься. Какая-то у них была связь, и нам совершенно не хотелось ее нарушать и входить третьей точкой, новым углом в эту линию. А мутант сидел и ел. Причем делал он это ужасно деликатно, будто в руках у него были нож и вилка. Мутант копошился, изысканно подносил собачью ногу ко рту, облизывался и поправлял колпак на голове. Псевдоповар потянулся, снова принялся за трапезу. Если бы ему сейчас повязать салфетку, это только дополнило бы картину - это был настоящий питерский мутант.
- Знаешь, - сказал я Владимиру Павловичу, - был такой анекдот про питерских еще до Катаклизма. Про то, как интеллигентный московский программист познакомился через Интернет с питерской девушкой. Ну, они там по десять писем друг другу в день отправляют, уже жить друг без друга могут, и вот он отправился в культурную столицу к своей суженой. Жутко нервничает, приехал рано утром, слонялся по городу, чтобы не заявиться слишком рано, а потом, все же собравшись духом, входит в ее парадное. Там темно и гулко, пахнет кошками, он открывает грохнувшую дверь лифта и прямо там понимает, что у него дрожат руки. Ну, тут он закуривает и доезжает до нужного этажа. Открывает дверь, выходит и видит, что прямо на лестничной площадке сидит бомж и гадит. Программист, выпучив глаза, смотрит на него и не может и слова вымолвить. Тогда бомж, не встает, спрашивает его ехидно, а вы, дескать, молодой человек, наверное, из Москвы? Ну да, отвечает тот, а как вы догадались? Очень просто, отвечает бомж, у нас в городе воспитанные люди в лифтах не курят.
Я посмотрел на Владимира Павловича с некоторым ужасом. Мы оба были циниками, но как-то анекдотов при таких обстоятельствах пока не рассказывали. Но с еще большим ужасом я понял, что мне это кажется вполне естественным.
Мы помолчали и снова посмотрели на мутанта. Тот уже почти завершил трапезу. 'Сейчас он достанет откуда-то из складок тела пачку сигарет, вытащит одну и закурит', подумал я.
У нас давно никто не курил, да и в Петербурге я пока встретил только одного курящего, да и то коноплю. Я помнил десятки книг, где полагалось так сделать после сытного обеда. Но псевдоповар просто аккуратно сложил плоские шкурки, завернув в них остатки еды, как в салфетки, засунул под мышку и стал удаляться.
В этот момент собаки перестали смотреть на него и все как по команде повернули головы в нашу сторону.
Этого нам еще не хватало! И, тяжело дыша, мы пустились бегом дальше.
В ЧРЕВЕ КОНЯ
