И тут Ричард запрокинул голову и зашелся в хохоте… и Жюль, уловивший наконец-то, присоединился к нему. У обоих перехватило дыхание, и Ричард восстанавливал его, пока Жюль хлопал себя ладонями по коленям и отирал слезы с глаз.
– А ведь я чуть было не купился, – признался Жюль.
Телевизора в доме не было, Интернета тоже. Имелось радио, но оно содержалось в чреве старой, похожей на мебель, аппаратуры в гостиной, и до него было не добраться из-за пары тяжелых резных фигур из мыльного камня на крышке. Единственные имевшиеся книги (с дюжину или около того) хранились в запертом шкафу со стеклами на дверцах в ее спальне: первые издания, пояснила она, когда он спросил.
Все это не имело значения. Скукой Жюль не томился. Да и как он мог бы? Его, заметил он ей в воскресное утро из путаницы простыней, рук и ног, выскоблило начисто. Такого он уже много лет не чувствовал, если вообще когда-нибудь доводилось. То были (и она кивала, искренне соглашаясь с его словами) «святые дары радости».
А в те часы, когда она предоставляла его самому себе, Жюль целиком отдавал себя картинам. Возможно, и были они копиями… зато какими копиями! Он словно бы жил в Музее изящных искусств или даже в Лувре, на фоне величия разворачивавшихся перед ним веков. Жюль мог часами сидеть перед одним полотном, взгляд его прослеживал формы, которые Ричард столь мастерски представлял… общение с искусством, представлялось ему, было таким же совершенным, как и плотское общение, когда она увлекала его к себе в постель.
Глядя на живопись, он думал о том, что толкало Ричарда заниматься копированием на том этапе его карьеры. Во многих его работах, как сам Ричард заметил про свой платный труд в журналах в ночь их первой встречи, было нечто, имевшее отношение к смерти, некий макабрический элемент, однако никоим образом не во всех. Были работы неуемного импрессионизма, копии шедевров кубизма, некоего более современного реализма… и работы на религиозные сюжеты – многие из них изображали юного Христа, играющего под бдительным оком Его матери.
Когда Жюль увиделся с Ричардом в следующий раз (холодным днем, когда дождь с ветром ломились в окна и шумели, раскачивая голые ветви деревьев), он спросил: чем объяснить, что Ричард набрасывался на такие разные стили и эпохи в живописи?
– Я пытался раздвинуть свои собственные рамки, – проговорил Ричард, подумав с минуту. – Нет, это все банальная чушь. Я работал, полагаю, чтобы обучить себя и своих клиентов заодно. Я все больше и больше склонялся к смертельному единообразию… а ничего больше они и не знали.
Жюлю показалось, что Ричард чересчур суров к себе, но он удержался от замечаний. Ведь кто такой был Жюль, чтоб советы давать? Как ни подбадривал его Ричард, Жюль знал, что художник он никакой. Никогда не приходилось ему решать, достаточно ли он смел или откровенен, погружается ли в глубины или достигает вершин нового опыта или попросту механически повторяет свои последние находки, словно были они наисвежайшим блюдом.
– К чему вы склоняетесь? – спросил Жюль вместо этого. – Вы и ваши клиенты?
Ричард обнажил зубы в том, что можно было бы принять за улыбку. Он пристально разглядывал Жюля.
– Тебе любопытно знать?
Жюль дернул кадыком и кивнул.
– Еще как, – прошептал он.
– К порнографии, Жюль. Если свести воедино, то это ничуть не больше, чем дешевая, подлая порнография.
Жюль, говоря правду, был весьма высокого мнения о порнографии. Он был убежден, что, выполненная с тщанием, она не может быть ни дешевой, ни подлой. Для Жюля она была надежным спутником, силой, дарующей свободу. В самом деле, за время, проведенное в этом доме, он испытал определенную гордость, на деле применив ее уроки в спальне наверху. Только он понимал по пристальному взгляду и волнению Ричарда, что тем владеют иные чувства.
– Я могу это увидеть? – спросил Жюль, когда Ричард, похоже, уже пришел в себя. – Мне действительно любопытно. Хотелось бы самому судить.
Чтобы убедить, потребовалось, разумеется, побольше этого, однако не настолько, как можно бы подумать.
Ричард пошел впереди, направившись через кухню вниз, к себе в студию. Когда Жюль добрался до последних ступеней длинной лестницы в подвалы дома, Ричард нетерпеливо, будто угорелый почти, поджидал его, покачиваясь с мысков на пятки.
Жюль прежде лишь поглядывал вниз с верхних ступенек, он никогда не спускался так далеко вниз. Из кухни половые балки скрывали все, кроме небольшой площадки, залитой цементом, а скудное освещение лестницы не проникало далеко. Сейчас, когда он сошел с лестницы и глаза его привыкли к темноте, в нем укрепилось ощущение большего простора. Они стояли посреди пространства, более широкого, чем Жюль мог себе представить. Высились опоры (трудно сказать, сколько их было), сложенные из черного кирпича, по-видимому, очень древнего. Ближайшие образовывали углы квадрата возле лестницы. За этими опорами Жюль ясно различал еще восемь, те выстроились в форме квадрата побольше. На каждой из этих двенадцати опор крепилось по четыре подсвечника, с которых веревками свешивался расплавленный воск свечей, горевших слабеньким голубоватым пламенем.
За дальними восемью Жюлю виделись и еще опоры, во всяком случае, о них можно было судить по огонькам свечей… если только не считать того, что у него не было уверенности, что огоньки к чему-то крепились: более того, складывалось впечатление, будто, когда он смотрел на них, они плавали во мгле.
– Тебя будто мужество покидает, – заметил Ричард. Жюль не возражал. Ричард издал хрюкающий звук и, минуя Жюля, поспешил обратно вверх по лестнице. Хлопнула закрывшаяся дверь, и свет из кухни, так же как и свет на лестнице, пропал.
– Теперь слишком темно, да? – проговорил Ричард сверху лестницы.
– Откройте дверь, прошу вас.
Язычки пламени свечей давали скудное освещение на свой лад: его хватало лишь на то, чтобы самих себя обозначить точечками звезд.
– Стой спокойно. Я сейчас спущусь к тебе. – Вскоре Жюль почувствовал ладонь Ричарда на своем локте. – Глаза у тебя привыкнут.
Пока Ричард вел Жюля меж огоньков, глаза у того действительно привыкли. Он различал фигуры в темноте: высокие прямоугольники, тянувшиеся, казалось, к самому небу; большой округлый камень в грубой каменной стене с подсвечником посредине, бросавшим по кругу свет на края булыжника, – Жюль поначалу принимал это за человека, высокого, тощего, в широкополой шляпе, но стоявшего до того неподвижно, будто статуей был. Они дошли до сводчатого прохода (высота которого дала Жюлю понять, что, хотя они ни по каким лестницам не спускались и даже никакого уклона не было заметно, все же в какой-то момент оказались на большей глубине под домом) и прошли его. Тут тьма опять сгустилась до того, что Жюль будто ослеп.
– Как же вы пишете-то тут? – эхом донесся до Жюля его собственный голос.
– Кистями
