Кит замер.
И ощутил, как расползается по груди — под росчерками резко выступающих ключиц — ужас, голодный и счастливый, что сегодня, спустя годы, его щедро одарили пищей.
В отличие от Бальтазаровой Топи, на EL-960 вовсю царила зима.
Попрошайки вымелись прочь — подземные станции были холодны и покрыты синими узорами льдинок — особенно у потолочных диодов, где использовался охладитель. Поезда ходили через один, искры летели из-под железных колес, двери выпускали наружу клочья пара и сигаретного дыма. Кто-то оборвал все горячие просьбы «Не курить в салоне», и на окнах остались мутноватые серые следы клея — иногда с жалкими останками глянцевой бумаги.
Лойд стояла у выхода, как стоял капитан Хвет. Прошел месяц, всего лишь месяц, а кажется — его нет рядом с момента появления Лойд на свет. А кажется — его и не было вовсе; приснился, почудился, мимолетное видение, чудесное — и короткое. Невыносимо короткое.
Она провела на борту «Asphodelus-а» девять с половиной лет. Она знала Талера девять с половиной лет, а сейчас ей не верилось, что был такой человек в рубке до мелочей знакомого корабля, что это его пепельница по-прежнему стоит на панели перед капитанским креслом, и никто не смеет ее убрать. Девять с половиной лет — едва ли не бесконечно долго.
И… ничтожно мало.
Талер выучил ее, как учат стихи на уроках литературы. Увлеченно, с понимаем степени важности, выучил. Он умел смотреть на нее — между строк, написанных для каждого, и находить строку, написанную специально для него самого. Он умел копаться в ее душе, как в сундуке, набитом сокровищами. Он умел вытаскивать из нее действительно стоящие фрагменты, а страшные — поскорее прятать. И прятать, увы, так, что она о них даже не подозревала — пока не очнулась одна перед экраном, где красный заголовок «ЗАВЕЩАНИЕ» вызывал то ли желание расплакаться, то ли куда менее достойный рвотный позыв.
«Словно сам себя изнутри поджег, — растерянно болтали врачи. — И неясно, чем. Главное — все сгорело, все подчистую. Я бы дорого заплатил, чтобы выяснить, как это его так… припечатало…»
Джек сидел на кушетке у двери. Джеку, как, впрочем, и Эдэйну, и Адлету, не позволили пересечь порог и сказать капитану Хвету — напоследок, давясь отчаянием, сказать… что? И правда, что надо говорить будущему покойнику, человеку, чьи секунды уже посчитаны, человеку, над которым сокрушенно качают головами врачи — и копаются по карманам в поисках анальгетиков? Наиболее сильных анальгетиков, чтобы точно отшибить мужчине и намек на боль, построившую гнездо в его обугленных, оборванных легких…
Вы были очень дороги мне, капитан, представила девушка. И скривилась — резало слух это равнодушное «были», резало слух это официальное «вы». Или как там еще? Спасибо за оказанное доверие, за то, что «Asphodelus» и его команду вы завещали именно мне. Да когда она, спрашивается, обращалась к нему, к Талеру, таким тоном, когда она смела пренебрегать его именем, его просьбой «давай-ка на «ты», ладно»?..
Она ударила по стене кулаком. Постояла, пытаясь разобраться в эмоциях, и ударила еще раз.
Удовольствие. Да, она испытывает некое мрачное, некое надломленное, но все-таки удовольствие.
И от того, как болит ребро ладони. И от того, как стучит ни в чем не повинное покрытие, стилизованное под красное дерево.
Она прошлась по комнатам, стараясь ни к чему больше не прикасаться. Вот здесь, в кухне, она однажды заваривала чай, и заваривала напрасно — потому что капитан Хвет задремал, сидя в кресле, и ему впервые за долгое время не надо было никуда спешить.
Помнится, она опустилась на ковер и завороженно, с интересом, с какой-то… наверное, нежностью… разглядывала его лицо. Уставшее лицо человека, измотанного погонями, поисками убийц, перелетами в режиме почти полного отсутствия информации. Уставшее лицо человека, сгоревшего изнутри, бездумно, размеренно, глухо повторявшего одно-единственное имя.
Не ее.
Именем беловолосой девочки, способной передвигаться лишь на титановых протезах, он захлебнулся под конец.
Паутины в кухне было все так же много. И пауки, сбитые с потолка веником, вернулись на свои законные места — и начали сонно, сердито подрагивать, стоило бывшей напарнице капитана Хвета провести пальцем по узкой пластинке выключателя.
— Это моя квартира, — донесла она до своих невольных соседей. — Это теперь моя.
Пауки хранили молчание. Безучастное, зато вежливое.
Джек не повел «Asphodelus» к EL-960. Джек не повел «Asphodelus» никуда; блестящая седая прядь возникла в его рыжих, небрежно собранных в некое подобие хвостика, волосах. Блестящая седая прядь.
Она распиналась перед ними не хуже Совета Генералов. Да, мы продолжим копаться в деле Дика ван де Берга и Мартина Леруа. Да, мы завершим начатое капитаном Хветом. Да, мы все еще работаем на космическую полицию, но до марта у нас внеплановый отпуск. За него, разумеется, хорошо заплатят, а потом я буду ждать вас в указанном порту, в такое-то время, давайте сверим часы…
Она боялась называть его Талером. Она боялась, потому что человек, чьи стеклянные голубые глаза таращились на нее из полумрака медицинского блока, не был тем постоянно уставшим, но неизменно преданным и надежным хозяином «Asphodelus-а», которого она впервые увидела в секторе W-L.
Он не был уже никем.
Вовсе.
Перехватило горло, и она выругалась. И она обругала кухню, и пауков, и легкую сеть их воздушной паутины, и корабль, и порт, и подземную линию поездов.
Она понимала, что на самом деле — он был. И винила себя за эту слабость, за эту защитную реакцию, за то, что отказалась от него, едва он погиб. За то, что не смогла пересилить свой же страх, такой хилый и податливый рядом с живым Талером — и такой безжалостный рядом с мертвым.
Она улыбнулась. Мягко и осторожно, влево.
— Мне нужно ровно столько билетов на чертово колесо, сколько хватит до самого закрытия. На двоих.
Пауки снова промолчали. Шумел ветер за окнами ее — нет, все еще его — квартиры, бросая на раму снег.
— Пишут — каберне, — никак не успокаивалась девушка. — Ты когда-нибудь пила каберне, а, Лойд?
Улыбка была кривая. Улыбка была такая, словно у нее от виска по скуле тянулся глубокий шрам.
— Знаешь… ты просто вообрази, что пройдет, например, лишняя минута, и вслед за теми… людьми, или кто там ломает храмовую дверь, порог переступлю уже я. И что я обязательно тебя спасу.
Она с ногами — вернее, с протезами, — забралась на диван. Скрипнули коленные шарниры, вкрадчиво зашелестела подушка. На ней, будто бы в насмешку, был изображен счастливый полосатый кот. Или кошка, какая, по сути, разница…
Ветер шумел. Ветер бесновался, и к утру снега намело едва ли не по грудь. Серые медлительные роботы копошились
