Опекун лорда Сколота кивнул:
— Да.
Снег действительно шелестел под сапогами. Скорее шелестел, чем скрипел.
Ответить? Я не отвечу. Одно дело — стрелять по крылатому звероящеру, по дракону, почти неуязвимому и почти бессмертному. Выкупленному у смерти ценой жизни еще не рожденного, еще не выбранного ею… существа.
И другое — по человеку. По маленькому, хрупкому человеку, чей обозленный песок падает, и падает, и падает с неподвижных ладоней. По человеку, чье сердце не восстановится таким же, каким было.
Я готов, подумал он с удовольствием.
Я готов.
Испытывай…
У подножия чертова колеса отгоняла зевак полиция.
Аттракционы давно остановились, и толпа разъяренных людей пыталась доказать хозяевам парка, что не напрасно покупала билеты. Хозяева отнекивались и бормотали, что сегодняшние билеты будут активны и завтра — поэтому, уважаемые гости, вам придется покинуть место происшествия, пока скорая помощь и наряд полицейских пытаются понять, в чем же суть.
Господин Лерт виновато помялся у красной ленты, ограждающей чертово колесо. Показал какому-то парнишке свое удостоверение; тот гордо подбоченился и заявил, что погибшая не нуждается в адвокатах. Дело, говорил он, пока что не вызывает подозрений: госпожа Лойд, наследница капитана Хвета, поднесла оружие к своему виску добровольно, зажала курок — добровольно, и ее кровь багровеет на внутренней обшивке аттракциона по ее собственному желанию.
Ей исполнилось девятнадцать, сказал себе адвокат. Ей исполнилось девятнадцать. А лойды, проклятые Создателем, обязательно умирают именно в этом возрасте.
Поднимаются на крыши высоток — и прыгают в облака.
Хватают ножи — и уверенно бьют по своему же горлу.
Господин Лерт уже не помнил, каким был его девятнадцатый день рождения.
Элентас — намеренно или нет — подарил ему вечно молодую плоть. Элентас — вместе с огнем — передал ему часть своего бессмертия, и Лерта не пугали ни ножи, ни высотки, ни пистолеты. Конечно, получив комочек плазмы в затылок, он бы вряд ли отодрал себя от пола и уточнил, какого черта произошло. Но пока плазмы не было, и никто не посягал на бытие господина адвоката — он мог жить, и жить, и жить, жалея разве что о навеки потерянном Карадорре, о детях, не признавших отца — отцом, и о мальчике с яркими зелеными глазами, обреченном до самого последнего утра — или ночи — утопать в раскаленной лаве…
Он опустился на узкую лавочку, абы как обшитую пластиком. Она, кажется, изображала героя какого-то детского мультика, но Лерту было наплевать. Главное — предоставить себе опору, на пару минут — позволить себе расслабиться. Все в порядке, ничего страшного не случилось. Да, девочка погибла, а потомок семьи Хвет умер за два месяца до нее, но это не должно так больно бить по старому-старому носителю кода «Loide». Это не должно так больно по нему бить…
Он медленно, очень аккуратно вдохнул.
И вытащил из кармана таблетки.
В сумке, под железным замочком, пряталась тетрадь, бережно прошитая голубыми нитками. Акварельная бумага шуршала под его непослушным прикосновением; забавная девчонка с черными, как смола, волосами улыбалась ему с титульной страницы, и на волнистых прядях серебряной дугой лежал имперский венец.
Она была сестрой тогдашнего императора. Она была его наследницей — пускай и до той поры, пока старший брат не женился и не обзавелся тремя смешливыми сыновьями, вскоре узнавшими, что смех — не единственная важная штука в жизни…
Один из них в итоге сменил отца. И поскорее утопил одного своего брата, а второго заколол в якобы священной дуэли.
К семье Хвет он, по счастью, был равнодушен. Гончий постоянно ждал от него какой-то каверзы — но не дождался, потому что Малерту захотела присоединить к себе империя Фарда. И грянула война, и молодой император смело — что, впрочем, никого и не поразило, — убивал наглых соседей, посмевших посягнуть на его с таким трудом отвоеванные земли.
У него были племянники. Была смешная сероглазая девочка, и двое мальчиков, и Арэн весело проводила с ними часы, кем-то уже отмеренные. У ее век, у ее губ, у ее бровей обозначились морщины — а Лерт ни капли не изменился, не изменился ни капли с момента встречи на площади. Он смеялся тем же голосом, щурился теми же глазами, улыбался той же полосой рта. И ему было всего лишь двадцать четыре.
Они сидели на пушистом ковре в спальне младшего сына.
Мать, переступившая свои тридцать два, и отец, какой-то нелепый, неправильный… неуместный рядом с ней.
Пройдет еще десять лет, и он тоже будет выглядеть ее ребенком.
А потом еще, и он будет выглядеть ее внуком.
Она никогда не жаловалась. Никогда не выражала ни малейшей горечи. Она была счастлива, что ему не приходится так же мучительно, так же некрасиво стареть — но однажды с горечью попросила убрать высокое зеркало из общей спальни, снять акварельные, снять масляные картины, где художники, ничего не приукрасив и не утаив, изображали ее молодое лицо. Лицо женщины, лицо девушки — улыбчивое, светлое, откровенное лицо, обрамленное черными волнистыми прядями, с чистыми голубыми глазами в плену длинных ресниц. Лицо женщины, а не седой старухи.
Он плохо помнил, как умер на Карадорре. В уме отпечатались какие-то смутные, какие-то размытые, какие-то выцветшие картины. Подземелье с лишайниками на стенах — они слабо светятся в темноте, и кажется, что ты попал в желудок вечно голодной нежити, а не в камеру. Ко всему равнодушный господин-палач, пришедший за пару часов до казни, чтобы напоследок передать осужденному гневное письмо от старшего сына семьи Хвет. И письмо — само по себе: тонкие небрежные буквы, один абзац. Господин Велет Хвет публично отрекался от своих родителей, публично отрекался от своего отца — и отказывался прийти на казнь, потому что «смотреть на эту грязь и дальше мне будет невыносимо»…
После письма господину Лерту было уже все равно, как именно его казнят. Или нет, или ему стало все равно еще у края той площади, где чья-то рука сдернула капюшон, и женщина-торговка, вооруженная вилами, заорала: «Бессмертный! Бессмертный!»
Были его шаги. Его неровные, не такие размашистые, как обычно, шаги. Были цепи на запястьях, были раны, которые никто и не подумал зашить. Была кровь, засохшая на
