Не оттолкнется от снега.
Или — ото льда…
Ты вынес меня сюда, подумал Кит. Из Малерты — сюда. Ты намеренно не пустил меня в город, намеренно оставил тут. Неужели ты хочешь, чтобы я смотрел — и не мог вмешаться? Неужели ты хочешь, чтобы я видел — и не рвался помочь? Неужели ты хочешь, чтобы я забыл о людях, добровольно приютивших меня?!
Песок шелестел. Вкрадчиво и нежно.
Словно предлагая: ты, конечно, иди… но не надейся на мою помощь. Я устал, я и так сделал для тебя все, чего ты требовал. Я, призванный исцелять, стал оружием во славу твоей жестокости. Я, призванный быть спасением, стал убийством… ради тебя.
Кит выпрямился.
Мертвые птицы таращились на него отовсюду. Мертвые птицы валялись на снегу, под сугробами спала рожь, небо, синее-синее, прикидывало, а не подойдет ли ему багровый, а не пора ли избавиться от облаков, и от солнца, и от луны — не пора ли избавиться, не пора ли… уйти, бросив Карадорр, и Тринну, и Адальтен, и Харалат — под сплошной непроницаемой пустотой?
Запах падали стелился над пустошью, обволакивал стены и трибуны, и озеро, и людей, и…
Человек со шрамом от виска вниз, человек с ровными линиями швов на лице, — аккуратно переступил заснеженную границу, и обледеневшая вода позволила ему устоять на своем теле, изрезанном тысячами полозьев.
Обледеневшая вода скрипнула под его ботинком.
И блеснуло, принимая свет зимнего полудня, острие охотничьего ножа.
Женщина сидела, низко опустив голову, под стеной храма.
Возможно, она верила, что если прийти сюда — будет легче. Возможно, она верила, что Элайна, такая терпеливая, такая добрая, такая улыбчивая — поможет, протянет обе ладони и скажет: «подойди, я могу исправить»…
Она не сумела даже переступить порог. Она не сумела добраться до входа — и теперь сидела в тени, толком не чувствуя, как холод забирается под слишком тонкое для него платье, как любопытный бродячий кот обнюхивает ее туфли — и шарахается прочь, как вместо белых снежинок с неба сыплются белые крупицы теплого, прогретого солнцем, песка. И как они оседают на волосах, а потом исчезают, потому что им не место на Карадорре… потому что им не место нигде.
Она улыбнулась, и губы треснули, и кровь потекла по ее лицу горячими солоноватыми ручейками. Но она не ощутила боли, и вкуса — не ощутила, и маслянистая пленка на зубах не смутила ее ни капли.
Кто-то опустился на каменную брусчатку рядом с ней. Кто-то погладил ее посиневшие пальцы, нежно коснулся ее рук, улыбнулся и назвал по имени. Кто-то обнял ее, и боль, разумеется, ушла — потому что этот, обнявший, был гораздо более силен.
И тогда она заплакала. Она заплакала, прижимаясь к чужому стройному телу, заплакала очень тихо, но так отчаянно, что этот, обнявший, принялся гладить ее по выцветшим волосам, принялся бормотать на ухо всякие глупости, принялся убеждать, что она умница, что она достойна похвалы, что она жила куда лучше, чем можно было от нее ожидать, что она…
Она сидела, низко опустив голову, под стеной храма госпожи Элайны.
Под ее платьем… под боковыми швами, и роскошными узорами на подоле, и под рукавами, и под широким поясом…
…темнели язвы.
========== 17. Там его дом ==========
…Она стояла у двери, молитвенно сложив руки на груди. Она хотела подойти и коснуться его черных волос, нежно погладить по щеке и раненому виску, но позволила себе лишь мягко улыбнуться. Еще не пора, еще не совсем — пора, она пришла полюбоваться им раньше времени. Ведь она так долго, так отчаянно ждала, и текли мимо годы, и месяцы, и опять — годы, а он все бродил и бродил по широким улицам, избегая попадаться ей на глаза. Но теперь…
Она восторженно выдохнула, потому что он не боялся.
Темная карадоррская ночь висела над городом, пряча от небес крыши, и зубцы, и шпили. Темная карадоррская ночь висела над городом, пряча от небес площади, и заснеженные улицы, и редкие, мутноватые огни в окнах. Снаружи потрескивал мороз, чьи-то быстрые шаги промчались мимо — и затихли, поглощенные расстоянием.
Он сел, зажимая ладонью шрам.
Крепко спала девочка по имени Лойд, устроив ногу на запасной подушке. Чуть менее крепко спал мужчина по имени Лаур, и его каштановые пряди рассыпались по белой измятой простыни.
Господина Кита не было. Не было уже третий день, хотя на вешалке у входа болтался его берет, а Лойд по-прежнему не спешила убирать его чашку с общего стола. Впрочем, наверняка не потому, что жалела — а потому, что не хотела оправдываться перед ним. Талер сам велел господину Киту плюнуть на постоялый двор, сам велел господину Киту перебираться в маленький домик на окраине — а значит, со стороны его друзей было бы некрасиво так легко избавиться от ненавязчивого, по сути, гостя.
Мужчина поднялся и принялся одеваться, путаясь в рукавах. И рукава, и в целом рубашка были какими-то слегка… мутноватыми, что ли, и разобраться, какой из них левый, а какой — правый, оказалось довольно трудно.
Снаружи потрескивал мороз. И медленно, размеренно ходил по широким улицам; Талер поежился и прикинул, так ли уж ему надо искать сероглазого мальчишку. Но был вынужден заключить, что, пожалуй, да, надо — потому что мальчишка слаб, и хотя внешне он вполне сойдет за ребенка Соры, к нему все равно могут прицепиться какие-нибудь сволочи вроде местных воров. Это у Талера поди отбери кошель — а Киту хватит одного удара по затылку, чтобы…
Он закашлялся и потуже затянул ворот.
Светало медленно, и Лаэрна была пуста — все, в том числе и бродячие собаки, прятались по домам или сырым подвалам. Не спали разве что вооруженные копьями стражники и господа храмовники — последние терпеливо ждали гостей, и Элайна мягко улыбалась каждому с каменного постамента, и зловеще хмурились четыре Бога войны, будто намекая: вы не следовали нашим законам, и вот, что получили взамен…
Холодно, думал мужчина. Холодно, Дьявол забери, холодно; и янтарь почему-то не греет, и то и дело хочется наклониться и опять закашляться, глотая воздух, как воду. И нигде нет — ну разумеется, нигде нет маленького господина Кита, и никто не видел его у храмов, и никто не видел у стен; его словно и не было никогда, он словно почудился и Талеру, и Лойд, и Лауру.
Этого невозможно, говорил себе мужчина. Это невозможно — я не только наблюдал сероглазого мальчишку перед собой, но и прикасался к его плечам, к его локтям; на вешалке у выхода все еще болтается берет, украшенный
