Выбраться на небо солнцу не удалось, и оно выкрасило тучи на востоке в алый.
Талеру удачно попалась не особенно дорогая, зато теплая таверна. В общем зале скучала компания пьяных мужчин, на них опасливо косилась девушка лет семнадцати — явно из высокородных, и Дьявол знает, как ее занесло в такое место. Хозяин заведения торчал у стойки, флегматично перебирая подсоленные семечки; на очередного гостя он посмотрел так лениво, будто вообще сомневался, что стоило приглашать кого-то перекусить и выпить. В такую метель всего-то и хочется, что уснуть, кутаясь в одеяло; в такую метель всего-то и хочется, что сохранить с таким трудом накопленные крохи тепла. Потому что либо ты проводишь длинные часы под одеялом с ними, либо ветер выбивает из тебя все, что можно выбить, и ты переступаешь порог таверны, дрожа, как осиновый лист.
Талер еще и кашлял. Это было странно, ни ночью, ни вечером накануне его не донимала такая резкая боль в горле и правой половине груди. Повезло, что она добралась до мужчины за порогом, а не в постели, иначе Лойд вскочила бы раньше, чем он успел сказать ей «доброе утро».
Прикидывая, как бы избавиться от кашля до вечера, а в идеале — до обеда, он позавтракал. Готовили в таверне сносно, хотя и не очень хорошо; тот же Лаур мог устроить дуэль с местным поваром и, позевывая в кулак, одержать победу. С другой стороны, у Лаура была госпожа Тами, а повару ничто не мешало родиться в каком-нибудь переулке и расти в компании бездомных и попрошаек, изучая свойства пищи по… кхм…
Компании пьяных мужчин кривая усмешка Талера не понравилась. Они были в шаге от того, чтобы встать и лично осведомиться, что же так веселит незваного свидетеля их пьянства, но глава Сопротивления поднялся раньше, оставил у брошенной миски пару медных монет и вышел.
Ветер несколько поутих, и торговки отважились выйти на рынок, опасливо накрывая ценный товар либо войлоком, либо старыми плащами. Лойд, кажется, говорила, что не отказалась бы от риса на ужин — поглядим, решается ли этот вопрос в условиях войны, когда цены, пускай и не спеша — спасибо императору, — поднимаются до необозримых высот, и жены разнорабочих сокрушенно качают головами. Они теперь одни, эти жены; еще неделя, и они будут вынуждены голодать. Они моют полы в таких же тавернах, как та, где получасом ранее сидел Талер; они помогают носить мешки с мукой и пшеницей, надеясь, что хозяева поделятся хотя бы крохой. Они падают, они опускаются — вплоть до самого дна, и копошатся там не хуже червей.
Они страдают, но их почему-то совсем не жалко.
Не сейчас.
На рынок стекаются новости из любого уголка Соры; на рынке покупают хлеб уставшие послы и гонцы. Первые лишь угрюмо отмахиваются — мол, империя Линн все больше и больше прогибается под натиском Фарды, мужчин, мальчиков и юношей убивают, не глядя, а высокородные поспешно бегут в порты и пытаются уплыть с Карадорра, но холода стоят такие, что корабли беспомощно болтаются в море, и у них леденеют паруса. Никакой дурак не сунется к Адальтену и Тринне зимой, но капитаны кораблей — тоже мужчины, и они вовсе не желают умирать по воле фардийцев.
А вторые… вторые немного веселее рассказывают о солдатах Соры, о том, что линия фронта, хвала четырем Богам, остается незыблемой. Повинуясь приказу императора, ее укрепили маги, и снаряды, недавно падавшие на военный лагерь словно бы из ниоткуда, начали замирать высоко в туманном небе. А потом исчезать.
Талер не сомневался, что господина Эрвета заинтригует новое положение дел. И он из шкуры вон вылезет, лишь бы растереть магов по заснеженной пустоши, тонким слоем раскатать по земле — тонким неузнаваемым слоем. Он из шкуры вон вылезет, и маги умрут, все как один, а за ними умрут напрасно обнадеженные солдаты, и небо рассмеется голосами четырех Богов, потому что четыре Бога — они ведь любят войну, они живут ради убийства, они постоянно ждут, пока люди вцепятся в горло кому-нибудь из своих сородичей. Они постоянно ждут…
Торговки тоже не видели господина Кита. Пожимая плечами, они вели себя как-то странно, избегая смотреть мужчине в лицо. Лишь одна — у самого края овощного ряда — огляделась, подалась вперед и настойчиво попросила:
— Господин, вам надо уйти с площади. Как можно скорее, господин.
Он огляделся тоже.
Люди покупали овощи. Люди покупали мясо; люди старательно обходили высокого человека с коротко остриженными черными волосами — и неумело притворялись, что его поблизости нет.
— Уйти, — вполне спокойно произнес Талер, — потому что я — малертиец?
Торговка закивала.
— Вчера одну девушку забили до смерти, господин. Заорали, что она — ребенок убийц, что она виновата в гибели наших солдат. Она метнулась в переулки, но там темно, скользко и… должно быть, она споткнулась. — Торговка зажмурилась, как если бы веки позволяли ей не помнить, что произошло потом. — Она все еще там, господин. Никто не сказал о ней караулу.
Мир всегда был немного сумасшедшим, улыбнулся Талер. Всегда был немного сумасшедшим, и немного сумасшедшим был глава имперской полиции Малерты, позволивший, допустивший, чтобы его собратья гнили в темных переулках, избитые жителями Соры…
Ненавижу, снова улыбнулся он. Я однажды бывал за частоколом Вайтера, я однажды сам туда пошел — ради ненависти, но я не предположил, что буду ненавидеть не столько тех, кто убивает лойдов, или гномов, или эльфов — я не предположил, что буду ненавидеть людей, в целом — людей, и без разницы, каких именно…
В переулке пахло железом. Он вдохнул — почти с удовольствием, больше всего на свете желая, чтобы кто-то его окликнул, и появился повод обернуться, вытащить из-под рукава нож и занять глухую оборону — благо, позади тупик. Больше всего на свете желая, чтобы кто-то его окликнул, и появился повод как следует размахнуться, и ударить, и оттолкнуть, и ударить еще раз…
Девушка сидела у стены, зажимая правый бок обеими ладонями. Девушка была — опять — из высокородных, но кровь уничтожила гербы ее семьи, выбитые на кольцах и перстнях.
Девушка улыбалась, и ее улыбка была ничуть не лучше улыбки Талера.
Может, все мы такие, рассеянно подумал он. Может, все малертийцы — пленники своей ненависти? Может, поэтому они так радостно поддержали господина Эрвета, поэтому так радостно пошли на войну. Поэтому так радостно палят по ночам из пушек, так радостно противостоят магам — не сомневаясь, что рано или поздно они падут, и линия фронта все-таки двинется,
