Факел потрескивал и чадил — вот-вот погаснет, и в комнате пахло копотью, и запах копоти перебивал запахи изысканных блюд, в отсутствие Эрвета-младшего принесенных замковыми поварятами. Далекие голоса баронов, как странная нездешняя музыка, звучали словно бы из-под земли.
— Вы не достигли никаких результатов, — негромко произнес Талер, — как раз потому, что постоянно пытались что-то кому-то доказать. Нечего доказывать, госпожа Сильвет. И, хуже того — некому. Вы когда-нибудь слышали, — он едва различал силуэт Шеля, но знал, что Эрвет-младший наверняка напрягся, как готовая к прыжку рысь, — о правиле равноценного обмена?
========== 4. Милосердие пустыни ==========
Тем же вечером Шеля пригласил на ужин отец — по привычке сдержанно, и все-таки — неуклонно, не отказаться. Впрочем, юноша и не собирался отказываться.
За окнами кто-то разлил едва ли не чернильную темноту — не было видно ни луны, ни звезд, ни даже уличных фонарей. Лишь отряды караульных порой пересекали площадь — Эрвет-младший наблюдал за ними, сидя на краешке подоконника и мрачно размышляя, чем ему грозит сегодняшний вечер.
Выходило, что ничем не грозит. Выходило, что все зависит от его, Эрвета-младшего, актерской игры, а до сих пор он играл великолепно. Молчаливые поварята накрывали на стол, сновали туда-сюда с подносами и блюдами; смазливая девчонка лет пятнадцати принесла бутылку вина и разлила его по тонким хрустальным бокалам с такой точностью, что у Шеля перехватило дыхание. Да и девчонка, признаться честно, была чудо как хороша — он даже соизволил ей улыбнуться, и по гладким белым щекам растекся румянец — как же, господин Эрвет улыбается крайне редко…
Отец явился через полтора часа, растрепанный, как если бы в его одежде и волосах танцевали демоны. Шель покосился на него укоризненно — такой важный день, а глава имперской полиции выглядит, как второсортная девица на выданье! И такой же багровый, будто вместо работы занимался…
Вероятно, юноша уставился на него по-новому, потому что Эрвета-старшего передернуло, и он едва не уронил вилку. Это, в свою очередь, тоже совсем не понравилось Шелю, и он холодно уточнил:
— Высокочтимый отец, как вы провели свое рабочее время?
— С трудом, — выдохнул глава имперской полиции. — Кашель меня скоро доконает…
Словно бы в насмешку, он тут же подавился креветкой и закашлялся — надсадно, безнадежно, со свистом. Закрыл черным платком губы, скрывая, как выступают на них кровавые пузыри, и попытался протолкнуть в себя хотя бы малую долю воздуха. В глубине измученных легких что-то забулькало, и Шелю пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвернуться.
— Как хорошо, — пробормотал мужчина, — что это не заразно… иначе ты бы тоже…
— Не болтайте чепухи, высокочтимый отец. Я верю, что вы поправитесь.
Глава имперской полиции пожал плечами, намекая, что сын может верить во что угодно, а название болезни уже прозвучало и нависло над мужчиной, как топор палача. Шель коснулся хрустального бокала, пригубил сладковато-горький напиток и сказал:
— Мне сегодня исполняется восемнадцать…
Губы Эрвета-старшего изогнулись.
— Уже исполнилось, — подтвердил он. — Ты родился в половину четвертого пополудни. Ранний вечер… жаль, что моя дорогая жена так и не успела тобой полюбоваться. Ни маленьким, ни взрослым — никаким…
Если бы ситуация не была такой серьезной, Шель бы скривился. Он терпеть не мог, когда глава имперской полиции напоминал ему о матери и о том, откуда произошло его имя. Но ради недавно запущенного механизма, ради колеса, надо вытерпеть, надо себя преодолеть. Этот мерзкий дутый человек, возомнивший себя правой рукой господина императора — как и сам император, кстати говоря — просто не знает, что шестеренки запущены, что они крутятся и размеренно щелкают, предвещая беду…
— Уже исполнилось. — Шель покорно повторил за отцом, и, будь на месте мужчины Талер или беззаботный малертийский барон, они бы насторожились и шарахнулись от этой покорности. — И, стало быть, я получил законное право унаследовать ваш… если вы позволите… пост. Так же, как и северное замковое крыло, и все документы, и связи, и… все остальное, верно?
— Верно, — беззаботно отозвался глава имперской полиции. — Но только в случае моей смерти. А я, — он усмехнулся, — не собираюсь умирать в ближайшие пару лет.
Шель вообразил, как мужчина — изможденный, старый, поседевший мужчина — трясущимися руками разбирает увесистую пачку доносов, и содрогнулся. Фу, сказал он себе. Фу, какими ужасными становятся люди, преодолевая порог пятидесяти. Фу, я ни за что не хочу быть таким же, как он. Боги, избавьте меня от подобной перспективы…
Его отец поднял бокал, залюбовался переливами света в благородном белом вине — без шуток, переливы были превосходные, не ослепительные и не блеклые, просчитанные до мелочей. Интересно, кто, создавая мир, задумывался над такими крохотными деталями? Кто решал, что лунные лучи упадут на окна замка именно так, и никак иначе? Кто вообще принес на небо луну, принес и бросил, чтобы она разгоняла ночные тени?
Сын главы имперской полиции мог бы ответить на этот вопрос, но мужчина молчал, невозмутимо прихлебывая вино. На щеках у него проступили красные пятна, но он либо не замечал, либо не придавал им особого значения — излишнее тепло в замке императора никого бы не поразило, старик маялся десятками болезней и не вылезал из темно-красного плаща, изнутри обшитого мехом. Слуги топили камины, и печи, и зажигали факелы в личных императорских покоях, и приносили Его несомненному Величеству грелки — одну за другой, щедро, не скупясь, — но ничто не спасало древнее, уставшее, не рассчитанное на такой колоссальный срок тело. Император был старше, чем раскидистые каштаны в парке у фонтана, старше, чем окраинные улицы Нельфы, старше, чем история о племени Тэй, и старше, чем карадоррские корабли. В каком-то неприметном, лишенном совести уголке души сын главы имперской полиции был уверен, что владыка Малерты не протянет и месяца; потому и спешил, потому и запускал свой четкий, заранее спланированный, изящный механизм. Потому и сидел теперь, сжимая побелевшими пальцами хрусталь, и таращился на отца, и губы сами собой складывались в улыбку — но нет, эта улыбка не выражала и капли торжества.
Нет, ему было дурно.
Я бы ни черта не изменил, даже если бы вернулся назад во времени, сказал себе Шель. Я бы точно так же высыпал в белое вино странный, лишенный всякого цвета порошок; я бы точно так же проследил, как он потихоньку растворяется. Я бы точно так же устроился напротив отца, памятуя, что рядом, в моей же
