Потом он уснул.
А потом — потянулись короткие, непередаваемо короткие дни.
Восемь столетий без тебя, и всего лишь одно десятилетие — с тобой.
Этот ли мир, или его ближайшие соседи, или мир Веста, или какой-то еще — несправедлив. И низок, угрожающе низок. Ты умеешь летать высоко, высоко над его грязью; у меня же нет крыльев. У меня их нет, мне остается разве что стоять на песке — на моем непокорном, бесполезном, отказавшем песке. И, запрокинув голову, следить за твоей крылатой фигурой — в синеве неба.
По крайней мере, я создал его кусочек. Совсем крохотный, такой, что всех твоих сородичей в нем не уместить. Но главное — ты можешь им пользоваться, ты можешь ловить его потоки, парить, висеть над бирюзовой полосой моря.
Ты — можешь. А я — не могу.
Пересечь рубежи Безмирья. Какая разница, кто меня за ними ждет — кровожадные вампиры или драконы? Я всего лишь боялся, что останусь один, совсем один — и не выдержу, и сойду с ума, хотя целых восемьсот лет я добивался этого одиночества. Целых восемьсот лет я добивался непонятно чего, и в итоге получил — тебя.
Какие короткие, какие бестолковые дни. Рядом с тобой — какие короткие; у костра, только что разведенного или погасшего, у прибоя, на плоском шероховатом камне. Твой смех; твой мелодичный голос; твои глупые рассказы о том, как сложно было родиться и выжить на островах. Как сложно было доказывать, что человек не обязан быть драконом, а дракон — не обязан быть человеком. Что не надо выбрасывать одну ипостась, чтобы как следует сохранить вторую.
Уверенный щелчок пальцев. Ты исчезаешь; мне смешно, я пьян, я бесконечно пьян. В пустыне, разумеется, нет моего любимого абсента — но благодаря тебе, твоему смеху, голосу и рассказам — я пьян. Сокровище, мое драгоценное сокровище; ты оседаешь звездами в моих ладонях — живыми, настоящими звездами. Биение пульса, мерцающий, ровный свет. Искрится у меня в пальцах, переливается, трепещет…
Я держу в ладонях — тебя.
А ты ради меня становишься камнем.
Звезды — камни, разбросанные по небу. Звезды — камни, повисшие в пустоте; они ме-е-едленно, по какой-то своей особой системе, вращаются. Или — танцуют; почему я раньше об этом не задумывался, почему тебе приходится все до меня доносить, как доносят порой до горячо любимого ребенка?
В зеркале отражается мальчишка. Лет шестнадцати — и никак не старше.
Я буду им всегда? Допустишь ли ты подобное? Позволишь ли ты?..
Смех. Звенящий и заливистый; трава под ногами — плоть. Наступаешь, она ломается, источает сок, пахнет — приятно. И все-таки соком эта жидкость называешься лишь для нас, а для травы она — кровь, пролитая вне всякой вины. Трава невинна, траву не обвинишь в том, что она выросла. Она покрывает наши пути, прячет наши остывшие следы. Она — время, ты судишь по ней о времени.
«Поле боя, некогда усыпанное серым пеплом, как снегом, сейчас, наверное, уже поросло травой…»
Ты — книга. Потертый кожаный переплет; я читаю жадно и быстро, чтобы вечером обсудить ее с тобой. Мне как-то не приходит на ум, что я обсуждаю с тобой — тебя; что ты — в целом — такое? Сколько у тебя образов? Я жалуюсь, что мне отчаянно не хватает солнца; ты пропадаешь, а вместо тебя возникает запасное светило среди этих пушистых облаков. Оно роняет свое тепло вниз, но я легко распознаю в нем — тебя. Ты — солнце, ты выбрался неизвестно куда. Зачем, Эстамаль? Согреть меня? Я — пылинка, жалкая крохотная пылинка по сравнению с тобой.
Ты невероятен.
Неописуем.
Невозможен.
Как избавиться от мысли, что все это — сон, что ты банально мне снишься, но выдаешь иллюзию — за реальность?
Как избавиться от мысли, что рано или поздно тебя не станет, и мое одиночество — и без того неподъемное, — не получится больше вынести? И как, Дьявол забери, как вообще выносить, помня, что были звезды, и россыпь чешуек на виске, и теплое солнце, и книга, и дракон — с едва зажившими ранами на гребне, но такой зависимый от полета?
И я тоже — летал. Я — бескрылый от рождения. Летал, стиснув твои шипы в кулаках, и облака неслись ко мне со скоростью обезумевших кораблей. Тех самых, из мира Веста; но они были чистыми. Они были безупречны, великолепны, я даже не поверил, что создал их сам. Я заключил, что они — часть, рассеянная часть тебя, а ты лишь глубоким вечером пояснил, что нет. Нет — это небеса, в начале пустыни сотворенные мной…
Ты как будто показывал — ну гляди, Кит, — что мой мир вовсе не такой ущербный, каким я его окрестил. Ты как будто намекал, что он тебе нравится, но — ни разу не произносил прямо. Будто желал, чтобы я сам пришел к такому же выводу.
И я, конечно, пришел.
И снова тебе пожаловался.
Потому что видел обрывы — и торопливые, наспех соединенные швы. Мой мир похож на неумело сотканное полотно. Мой мир — это грандиозная… да, ошибка. И не нужно так на меня пялиться, я в курсе, как сильно тебя обижают подобные откровения. Но я жалею, после того, как маленького драконыша вынесло на берег моей пустыни — жалею, что мой мир остался неполноценным.
Как оставался неполноценным я, пока море…
Дрогнули худые острые плечи; Кит уставился на огонь застывшими, потрясенными глазами. Точно. Точно — именно такое условие, именно такое правило. Не я — но мы, там, где нас двое. Там, где ты улыбаешься и что-то сонно бормочешь по другую сторону костра.
Это я — пустой, безнадежный и бесполезный.
А ты — невероятный.
— Знаешь, Эста… — Кит был так увлечен своими догадками, что и не заметил, как перебил своего дракона. Тот, впрочем, не обиделся — подался вперед, готовый поддержать и выслушать. Как обычно. — Я ведь… так его и не закончил. Потому что мне… было не из чего.
— Я знаю, — спокойно согласился крылатый. — Тебя это беспокоит?
— Ну… — юноша замялся, прикидывая, насколько эгоистично себя ведет. Получалось — по полной, но не врать же, да еще и кому — Эстамалю! — Если честно, то да. Беспокоит.
Эста приподнялся на локтях, внимательно посмотрел на Кита сквозь оранжевые танцы пламени.
— Ну, — протянул он, — если тебе так уж не из чего, ты можешь сотворить его из меня.
Юноша ненадолго притих.
— Ты никогда не умрешь, — напомнил он.
— Угу.
— Твои мысли станут материальными…
— Хорошо.
— И, наверное, ты
