— Все будет хорошо, — убеждал себя Кит. — Главное, чтобы ты выжил. Если ты выживешь, все будет хорошо.
Я вынудил тебя собрать свое тело из битого стекла, песка, пуха и карминовых красок. Я вынудил тебя собрать свое тело в то состояние, где оно страдает больше всего. Что, если пухом, стеклом и красками — тебе легче, а ты — опять же, по моей вине, — лежишь тут — человеком? И крови-то нет, но я знаю — ты ранен. И, вероятно, ранен смертельно.
— Не он, — просил юноша, всеми силами запрещая себе спать. — Не он. Кто-нибудь еще. Кто-нибудь такой, кого мне будет не жалко… столь же замечательный, только чтобы я понятия не имел, кого ты потребуешь взамен…
Не он, соглашалась его незримая собеседница. Хорошо, если тебе так уж претит его гибель — я выберу… хм, ты потом, парой столетий позже, поймешь — кого.
Я тебя выменял, рассеянно обрадовался Кит. Я тебя выменял. Так, что она уже не решится, не заберет.
И тем не менее — прошла целая неделя, прежде чем зеленые радужки Эстамаля наконец-то выглянули из-под ресниц.
Исхудавший, ослабевший, он абы как выбрался из походного плаща и внимательно осмотрелся — как в тот роковой вечер, у костра, выслушав про нити, обрывы и грубые стежки. Исхудавший, ослабевший, он умудрился выдержать свой вес и единожды аккуратно шагнуть — а потом упал.
И обхватил себя руками за плечи.
Больно, удивленно заметил он. Больно. И вовсе это не мой вес, это небо такое неподъемно тяжелое, а я такой маленький, такой хилый — крупица под его облаками. И если бы одно лишь небо — так нет, с ним еще океаны, и шумные континенты, где копошатся, копошатся, копошатся какие-то мелкие суетливые твари…
Его трясло. Его бросило в такой жар, что казалось — от головы останется разве что обугленный череп.
— Я с тобой, Эста, — грустно утешал кто-то. — Я здесь.
В следующий раз его разбудило чужое прикосновение к уху. Даже не касание — удар; били чем-то заостренным, но заостренным так невнушительно, что расколоть ухо надвое у него не вышло.
Чайка с интересом изучила обмякшего дракона, нежно заворковала и прижалась к нему грудкой.
Ее сородичи у берега заволновались, завопили и дружно кинулись на помощь.
Окружили, спрятали, погрузили в живое лихорадочное тепло; мягкие перья, шершавые лапки, осторожные коготки — ни в коем случае не порезать! Приоткрытые желтые клювы, неизменное ласковое воркование, и в нем постоянно чудится одно слово: «лаэрта… лаэрта… лаэрта…»
Благодарный, он снова задремал, и теперь-то нести небо на себе стало немного проще.
Потому что оно тоже было благодарно.
— Все в порядке, Кит, — жизнерадостно клялся он через день. — Я просто… ну, понимаешь — не успел поделить поровну все эти образы — и, собственно, себя. Но это поправимо, это пройдет, не беспокойся. Видишь? Я и ходить заново научусь… особенно если ты поможешь.
Хитрая, чуть виноватая улыбка.
Деревянные костыли.
Он ходил неуклюже, запинаясь, так и норовя споткнуться. Он ходил медленно, а чайки парили над его худым силуэтом, кричали, безобразно, бесполезно кричали. Кит кривился, а он, Эста, различал в этих воплях какую-то свою музыку, с удовольствием ее слушал, протягивал к чертовым птицам одну свободную ладонь — они садились в нее, как в оригинальное живое гнездо, и с любовью косились на своего лаэрту.
Это слово звучало, как приговор. Это слово звучало, как прощание.
Да, размышлял Кит, сидя на плоском береговом камне. Да, отныне ты — привратник; но границы мира охраняются вовсе не твоей отвагой. Они охраняются твоей живой плотью, и если что-то пойдет не так, ты первым это ощутишь, первым это уловишь. А потом уже — я, и эти бестолковые птицы, и лойды на Карадорре.
Я закончил создавать мир.
Закончил, заплатив за него тобой.
Ты полагаешь, я ослеп и до сих пор не в курсе, как ты скребешь когтями свою голую спину, как ты водишь пальцами по дьявольски опухшим рубцам? Ты полагаешь, я ослеп и не различил, как ты растерянно хлопаешь себя ладонью по ключице, или затылку, или бедру — словно рассчитывая, что после этого хлопка сдохнет назойливая вошь?..
— Ты весь чешешься, — храбро заявил Кит, рискнув пересечь обманчиво короткое расстояние между камнем — и владениями птиц. — Что с тобой? Тебе плохо?
Стояло жаркое лето. Пели бы цикады, если бы я был дома, а не тут, неожиданно вспомнил юноша. Пели бы цикады, звенели серебряные бубенцы над храмовым порогом, братья читали бы свои молитвы — те, что я так ненавидел, те, от которых я убегал. Те, по которым соскучился, но не сумел произнести ни строчки.
Эстамаль поднял на него усталые, покрасневшие глаза. Круглые пятна зениц, лопнувшие сосуды.
— Я так больше не могу, — очень тихо признался он. — Я так больше не могу, по мне словно блохи ползают… постоянно, Кит, они скоро меня убьют… ты ведь умеешь — сделай так, чтобы я понятия не имел, что у них там происходит, сделай так, чтобы мы с ними не были связаны. Я лаэрта, я буду лаэртой, непременно буду — но без них, иначе я с ума сойду, Кит…
Он молчал. Внутри было холодно и зыбко.
Эстамаль протянул свою чуть шероховатую ладонь — чуть левее, чем стоял юноша.
— Кит?
Его колотил озноб.
Зеленые глаза — были. Усталые, покрасневшие, но ведь — были! Пускай не прежние, не такие, как раньше — я готов принять их любыми, принять безо всякой паузы.
Но неужели слепнешь ты, Эста?..
— Я тут, — хрипловато произнес Кит. — Повернись… пожалуйста.
Его дракон сориентировался на голос — и натянуто улыбнулся:
— Там? Кит, я немного…
— Не видишь? — спокойно отозвался юноша. — Да. Я, в отличие от тебя, не слепой.
Эста нахмурился:
— Ну зачем… так грубо? Я ведь не специально…
Кит попятился. Его бледное лицо было похоже на маску, надетую перед балом — самое то, чтобы не показать своих истинных эмоций. Чтобы совсем ничего не показать.
— Мой песок тебя убивает, — все так же спокойно заключил он.
Эста поежился. Чайка, сидевшая на воротнике его рубашки, сердито переступила желтыми шершавыми лапками.
— Я привыкну, — пообещал он. — Это на время. Я просто…
— Тебе невыносимо, — безжалостно продолжил
