Она не помнит, когда Бог успевает её возвращать обратно, но оказывается там же, каждый раз открывая глаза на протёртом безнадёгой полу, и каждый раз в её глазах искрится безумная надежда, настолько безумная, что даже она сама её не понимает, а просто чувствует, что она есть. В этой реальности она — боец, боец, который не спит, не умирает, не отдыхает. Ощущения обостряются настолько, что даже после проигрыша, даже теряя сознания, она видит, как Бог склоняется над ней, касается её ран, вливает в неё что-то яркое и светящееся, как газировка, тело начинает гореть и прогорает вместе с болью, и боль тоже горит — будто нечто внутри умирает, обращается в невидимый пепел, поддерживая её, возвращая в мир без утра и вечера, в мир крови и каменного пола. История шла — её история — далеко, за пределы взгляда, осознания, даже предчувствия, в темноте будущего, в рутине безвременных сражений, в ритме её поражений, в аритмичности боя сердца, то останавливающегося, то снова начинающего двигаться, мягким боем вытаскивая из полусна. Она уже знает каждого из противников, знает, что будет дальше, какое движение они сделают, насколько они устали или насколько уверены в себе, их имена, цвет глаз, телосложение, скорость, силу выпада, оружие. Все эти знания у неё внутри, вымещают всё остальное, взгляд концентрируется на точке и она уклоняется, читая каждое движение, читая по дуновениям ветра, дыханию и капелькам пота. Они — её враги, она — это мир, всё, что вокруг, и она опутывает арену корнями ощущений, так, что время словно замедляется, проходит насквозь и смешивается с восприятием всех семерых, передаваясь ей. Она уклоняется, атакует, приседает, подпрыгивает вверх и цепляется за углы всё быстрее и быстрее, так, что удары теперь ломают кости, а движения сотрясают воздух. Поступь становится лёгкой, и всё тело лёгкое — любой поворот получается плавным и аккуратным, пока глаза снова не накрывает красным. Боль она чувствует всё меньше и меньше, до тех пор, пока сломанные от столкновения с оружием пальцы не перестают быть проблемой, пока утекающая жизненная сила не становится нормой.
Храм принял её неожиданно мягко, встретив всё тем же гнетущим весом бесконечно высокого потолка, но теперь она оказалась здесь сразу, будто тогда пришлось вскрывать замок, а сегодня у неё был ключ. Вокруг неё стояли они — все, бывшие людьми, бывшие такими же, как она, ставшие частичками её самой, ставшие отражениями её безрассудства. Двое взяли Вайесс за руки, и она почувствовала идущий от безжизненных кистей холод, ответила на него теплом, чёрным жаром Пустоши, и существа посмотрели на неё с каким-то подобием улыбки. Она улыбнулась в ответ и ускорила шаг, стараясь успеть за несущей её серой толпой. Проход дышал ветром, то втягивая его в себя, то выдувая обратно, и, когда Вайесс вдыхала эту смесь из горькости и режущего глаза дыма, ей казалось, что со стен смотрят две пары глаз — пристально, так, будто чего-то требуют, но что именно, она должна додуматься сама. Ей было страшно — впервые за долгое время — проход смыкал и размыкал челюсти, поглощая воздух, а она шла туда, прямо в пасть, которая ещё совсем недавно была недосягаема, а теперь открывалась перед ней, будто бросая вызов её смелости. Ноги увязли в грязи, как только она переступила порог. Каверна оказалась гораздо уже, чем выглядела снаружи, и Вайесс уперлась в стенки, чтобы не утонуть и с трудом волоча ноги, отталкиваясь не то от стен, не то от кусков спрятанного под грязью пола. Её спутники упорно вели её вперёд, будто не замечая препятствий, легко преодолевая самые топкие места и утягивая её вперёд, заслоняя собственными телами от промозглого сквозняка. Впереди замаячил свет, и сердце сжало настолько сильно, что она подумала, наверное, это — то самое, что чувствуют люди перед смертью. Но вместо того, чтобы потянуть её к себе, вытащить из чёрного болота, свет обдал её жаром, красным, как вечернее солнце, жарким, как выдох.
«Дальше иди сама»
Холод отпустил ладони, и алый жар ещё сильнее прошёлся по коже, выталкивая обратно, въедаясь в кладку каверны щупальцами-вспышками огня, но Вайесс уцепилась за него руками, свернула в верёвку и подтянула себя вперёд, наблюдая, как свет съёживается обратно, прячется за темнотой щелей, пропускает за кулисы Храма. Её звало вперёд, звало нечто важное, что она может узнать только там, обязана узнать. Там был её мир, что-то родственное её ощущению — хорошее или плохое — но душа рвалась, требовала, сокрушала преграды, ломала предчувствия ради объективности — своей, личной объективности. Куб встретил её гробовой тишиной — тот самый куб из стеклянного леса, но не чужой, а будто созданный специально для неё, и, казалось, его грани — отражение граней её сознания, точно так же погружённого в бесконечную темноту с жёсткой опорой. Вайесс ступала по ночи, как по полу, и от шагов разлетались искры, выбивая звенящие ритмы об акустику бесконечной комнаты. Куб встретил её касание знакомой мягкостью, родственной связью, обволакивая сначала кисть, потом запястье, и вот уже перекатываясь живыми волнами к другому плечу, словно в попытке создать изваяние по живой основе. И, несмотря на это, касание было приятным, и Вайесс ощущала, как возвращается что-то потерянное, до этого момента спящее, а теперь как можно скорее желавшее занять своё место. Она была всё ещё там, в опустевшей комнате, но белый мир был за её пределами, даже за пределами Храма, и в этот раз этот мир был не Бога, а её собственный — мир, разделённый напополам стеклом. И на другой стороне, касаясь стекла пальцами, стояла её копия — красное
