Он целует меня в лоб, а его слезы капают на мой нос.
— Я люблю тебя, доченька. Никогда даже не мечтал о том, что стану частью твоей свадьбы. Ничто и никогда не заменит этот кульминационный момент в моей жизни. Что бы ни случилось в будущем, это самое лучшее для меня мгновение.
— Я тоже люблю тебя, папа. А теперь пошли, — увиливаю я, снова начиная идти.
— Но, если ты поменяешь свое мнение, у входа стоит машина, подготовленная для побега.
Ох, такое приятное ощущение — откинуть голову к небесам и от души захохотать. Это классика жанра. Непременно использую это на своей собственной дочери, когда настанет и ее время.
— Вперед, Отец Времени. Он собирается сдаться, а ты, разумеется, не становишься моложе, — я подмигиваю ему, беру его руку и главенство на себя. — Не волнуйся, папа, я все поняла.
— Она идет! Кэннон, я вижу ее! Ты очень, очень хорошенькая, сестра! — Коннер начинает кричать и прыгать вверх-вниз без остановки в ту же минуту, как мы оказываемся в поле зрения.
Кэннон улыбается, но ласково утихомиривает его, когда начинает звучать наша свадебная песня. Вместе мы выбрали “And I Love Her” в исполнении… Это же моя свадьба, неужели мне в самом деле необходимо указывать на то, что это Битлз?
Пока он успокаивает Коннера, я использую ту долю секунды, что он отвлечен, на то, чтобы впитать в себя образ мужчины, который вот-вот станет моим мужем. Он одет в отутюженные черные слаксы и белую рубашку с расстегнутой верхней пуговицей. Его волосы усмирены и в самый раз взъерошены спереди, а его улыбка сияет, по его приподнятым расправленным плечам видно, что он испытывает гордость и волнение. Вероятно, ему не следует выглядеть лучше, чем невеста или шоколадный кекс, но, черт возьми, так оно и есть.
Когда он двигается, разговаривает, поет, играет на гитаре, прикасается, подмигивает, улыбается, смеется или с любовью направляет свое удивительное тело внутрь моего… все, что он делает, интригует меня. Он не просто хочет меня, он хочет только меня, и навечно.
— Пап, — шепчу я, — ущипни меня.
— Нет необходимости, дорогая, это по-настоящему. Можешь ли ты представить, о чем, должно быть, он думает прямо сейчас? Вероятно, пытается понять, какая же падающая звезда, на которую он загадал желание, оказалась той самой, или как так вышло, что Бог так любит его? Ты — награда, прекрасная Элизабет, и он это знает.
Наши гости встают и поворачиваются лицом ко мне, но я смотрю только на одного человека, и сейчас он занят тем же самым.
— Лишила меня дыхания, — он произносит одними губами и подмигивает мне, делая чуть заметный шаг навстречу, когда мы достигаем его.
Мой отец убирает мою руку со своей, целует тыльную сторону, а затем передает ее Кэннону.
— Я верю, что ты достоин, сынок, поэтому я отдаю тебе свою единственную дочь, своего ребенка. Когда тебе кажется, что ты достаточно продемонстрировал, что любишь ее, дорожишь ею, относишься к ней, как к королеве, — он опускает голову с почти неслышным всхлипыванием, а затем снова поднимает взгляд, — старайся усердней.
— Да, сэр. — Кэннон кивает и разворачивает нас к той, кто соединит нас на всю жизнь, к моей дорогой Альме.
Она излагает традиционные заготовленные фразы, а затем переходит к нашей части.
— Вы приготовили свои собственные клятвы?
Мы оба киваем, и Кэннон многозначительно выгибает правую бровь, но я трясу головой.
— Ты первый, детка.
Он вытаскивает листок бумаги из своего кармана (там, наверное, список) и прочищает комок в горле.
— Ты была урожденной Элизабет Ханна Кармайкл, и я люблю ее, но лично для меня ты Лиззи Чарующая Сирена Блэквелл, и ты стала ею с той секунды, как пригласила меня на борт своего автобуса. Ты всегда сияешь изнутри и совершенно ослепила меня. Я клянусь этим, последним, и каждым вздохом между ними обожать тебя, ценить тебя, поддерживать тебя, давать опору, полагаться на тебя, заботиться о тебе или закрыть рот и кивать — все, что тебе нужно, в любое время, когда тебе это понадобится. Я всегда буду ставить тебя превыше всего, особенно себя, и, если у меня не будет того, в чем ты нуждаешься, я отыщу это, построю, изобрету, только лишь бы увидеть твою улыбку. Я люблю тебя, Лиззи, — он убирает листок и делает шаг ко мне, обхватив руками мои щеки. — Ты молниеносно стала, есть и всегда будешь моим самым прекрасным инстинктом.
— Это было очень, очень хорошо, Кэннон, — произносит Коннер, вся публика сдавленно смеется, мой собственный смех сопровождается смахиванием слез.
— Элизабет? — Альма дает понять, что настала моя очередь.
Глубокий вдох для него, выдох для себя, я начинаю, не нуждаясь ни в какой бумажке.
— Кэннон…
Ох, прекрасно, одно слово, и мой голос срывается в рыдание.
Он улыбается, берет обе мои руки в свои, чтобы вселить в меня уверенность.
— Еще раз, малышка, вдох для меня, — он делает то же самое вместе со мной, ободряюще кивая, — а теперь выдох для себя.
— Лучше, — я киваю и начинаю заново. — Кэннон, любовь нетерпелива: я не могла дождаться, когда ты посмотришь на меня так же, как я, когда украдкой бросала на тебя взгляд. Любовь не всегда любезна: я могу быть не в духе, обороняющейся и язвительной, но, к счастью, у тебя прекрасный избирательный слух, — он хихикает, но только я могу его слышать, и подмигивает мне. — Любовь непременно завистлива: я ревную к каждому моменту твоего времени, которое не могу разделить с тобой. Иногда я просыпаюсь по ночам и наблюдаю за тем, как ты спишь, такой умиротворенный и красивый, и ненавижу каждую медленно тянущуюся секунду ночи, пока ты не проснешься, чтобы озарить светом мой день. Любовь горделива.
Я поворачиваюсь к толпе и указываю на него.
— Этот великолепный
