— Там полно этих сволочей, — сказал он мне.
Четыре корабля гребли вверх по реке. Они выглядели как корабли саксов, большие и тяжелые, и все четыре с крестами на носу. Прилив ослабевал, отчего вода кипела между опорами моста, но ни один из кораблей не пытался идти вверх по течению, потому что у всех четырех паруса на мачтах были свернуты, и команды не пытались распустить паруса. Они начали поворачивать к причалам вниз по течению, гребцы боролись с приливом, и когда они развернулись, я увидел, что большие чрева кораблей забиты людьми, и на многих них темно-красные плащи Этельхельма.
— Подкрепление, — мрачно сказал я.
— Да, полно сволочей, — повторил Финан.
Единственным утешением для меня оставалось то, что они не вели за собой на вёслах и не тащили на привязи Спирхафок. Не сказать, чтобы эти четыре тяжело груженых корабля смогли бы догнать и захватить мой корабль, но его с ними нет, а значит, Берг и его команда проскочили мимо и ушли на север. Эта мысль заставила меня задуматься о Беббанбурге и о слухах, что там чума. Я коснулся своего молота и безмолвно вознёс молитву богам, чтобы сберегли моего сына, чтобы его пленные охранялись надёжно, и Эдгива и её дети не болели. Я спас её сыновей от злобы Этельхельма, но не послал ли я их теперь умирать от чумы?
— О чём ты думаешь? — спросил Финан, видя, что я тронул молот.
— Что мы скроемся здесь, подождём, а потом пойдём домой.
Я с тоской думал о доме. Мне не следовало его покидать.
Теперь нам оставалось лишь ждать. Корабль сына Гуннальда мог вернуться в любой момент, поэтому пришлось поставить в гавани стражу, другие воины охраняли ворота, а остальные собрались на складе, где в одном из загонов для рабов мы держали прикованными пленных стражников. А самим рабам, теперь не запертым и не скованным, уходить запрещалось — я не мог допустить, чтобы кто-то из них выдал наше присутствие.
Голые трупы мы ночью сбросили в реку. Отлив и течение должны унести их на восток, хотя я не сомневался, что тела выбросит где-нибудь на мелководье прежде, чем они достигнут далёкого моря. Никто и внимания не обратит: этим летом, когда идёт драка за трон Уэссекса, на реке будет много трупов.
Новые корабли привезли в Лунден новых людей, подкрепление для лорда Варина, до сих пор командовавшего гарнизоном от имени Этельхельма. Мы это поняли, поскольку через два дня в старом городе объявили, что можно выходить после наступления темноты. Несмотря на мрачные предупреждения Финана, в тот же вечер я пошел в большую таверну у реки под названием «Таверна Вулфреда», но все называли ее «Мертвый датчанин», потому что однажды во время отлива на гниющем столбе старого причала обнаружился датский воин. Много лет прибитая рука покойника красовалась на дверном косяке таверны, и каждый входящий дотрагивался до пальца. Руки уже давно нет, но грубо намалеванный труп еще украшал висевшую над дверью табличку. Я вошел внутрь вместе с отцом Одой и Бенедеттой.
Ода сам вызвался сопровождать меня.
— Священник вызывает уважение, а не подозрительность — заявил он. — И Бенедетта должна пойти, в качестве моей жены.
Я едва не вскипел, когда он говорил о Бенедетте как о жене, но сумел скрыть раздражение.
— Для женщин небезопасно, — сказал я.
— Женщины весь день ходят по улицам, — спокойно возразил Ода.
— Бенедетта должна остаться, — настаивал я.
— Восточные англы, — терпеливо продолжил Ода, — должны подозревать, что где-то в городе укрываются беглецы. Они будут искать молодых мужчин, а не священника с женой. Тебе нужны новости? Так позволь нам пойти. Чужаки доверятся священнику.
— А если тебя узнают?
Он помотал головой.
— Я покинул Восточную Англию безбородым юнцом. Никто меня не узнает.
Я закутался в большой темный плащ. Обыскав чердак Гуннальда и комнату его сына, я обнаружил плащ с капюшоном, надел его и подпоясался обрывком веревки, затем позаимствовал у Гербрухта деревянный крест и повесил его на шею. Я не взял меч, только нож, спрятанный под большим плащом.
— Ты выглядишь как монах, — заметил Финан.
— Благословляю тебя, сын мой.
Мы нашли стол в темном углу таверны. Зал был почти полон. В одном углу сидели несколько местных жителей, не только мужчины, но и женщины. Но большинство клиентов были воинами, почти все с мечами; они с любопытством наблюдали за нами, но умело отводили взгляд, когда отец Ода осенял их крестом. Они пришли сюда выпить, а не слушать проповедь. Некоторые пришли не только выпить, а поднимались по деревянной лестнице, ведущей в комнаты, где предлагали свои услуги шлюхи. Каждый, кто поднимался по лестнице, слышал от своих товарищей одобрительный выкрики и насмешки, эти звуки вызвали недовольство отца Оды, хотя он ничего не говорил.
— Мужчины поднимаются наверх... — начала Бенедетта.
— Да, — коротко произнес Ода.
— Это же молодые люди вдали от дома, — сказал я.
К нашему столу подошла неряшливая девица, и мы заказали эль, хлеб и сыр.
— Вулфред еще жив? — спросил я.
Она посмотрела на меня, но ничего не разглядела под глубокой тенью моего капюшона.
— Он помер, отче, — сказала она, очевидно, приняв меня за еще одного священника.
— Жаль, — сказал я.
Девушка пожала плечами.
— Я принесу вам свечу, — произнесла она.
Я перекрестил ее.
— Благослови тебя Бог, дитя мое, — сказал я и услышал неодобрительный вздох Оды.
Восточные англы начали петь, вечер продолжался. Первая песня была на датском, о тоскующих по женам моряках, но затем саксы в пивной заглушили данов старой песней, которая явно предназначалась для наших ушей, и отец Ода, услышав слова, хмуро уставился в кружку с элем. Бенедетте потребовалось больше времени, чтобы понять смысл, затем она посмотрела на меня широко открытыми глазами.
— Песня называется «Жена кожевенника», — сказал я, постукивая по столу в такт.
— Но это же песня о священнике? — спросила Бенедетта. — Разве нет?
— Да, —
