Я уже мог различить его чистейшие крыла. Он двигался в, казалось, невесомой лодке, даже не оставляющей на воде следов. Ангел приближался, и настал момент, что глаза уже не в силах были вынести чудесной силы света, я потупил взор. Только лишь по звуку я понял, что челн пристал невдалеке от нас. Решившись глянуть хотя бы краешком глаза, я увидел, что в лодке немало душ. Все они хором негромко пели псалом "In exitu Israel". Ангел их благословил, души чинно сошли на берег и челн, ведомый крылатым существом, уплыл бесшумно и стремительно.
Толпа -- около сотни душ -- смущенно озиралась. Солнце уже вовсю ласкало нас лучами. Один из вновь прибывших вкрадчиво к нам обратился:
- Как бы нам подняться...
- Мы, по правде говоря, - признался мой учитель, - и сами здесь впервые, да и прибыли иным путем, столь суровым, что вверх шагать теперь нам будет в радость.
Души между тем в меня вперили взгляды: они прислушивались к моему дыханью и выражали удивленье. Одна из душ, раскинув руки, вдруг меня обняла. Я хотел ответить ей тем же, но душа избегла моих потуг, отошла -- да еще сказала, чтобы я не приближался. И я узнал ее: Это же мой друг земной, музыкант Киселла! Я взмолился, чтоб он хотя б на миг со мной остался.
- В мире смертных, - заявил певец, - я тебя любил как брата, да и сейчас мои к тебе чувства такие же. Тебя я буду среди нетленных ждать... Но куда же ты сейчас, до срока направляешься?
- Киселла, дорогой... в этот путь пустился я ради возвращенья сюда же. Но почему ты так торопишься...
- В эту пору ангел святой всякого берет, но меня он долго не пускал в свой челн. Души тех, кто не осужден к мукам Ада, к устью Тибра слетаются. И я тыл там. А теперь уж здесь.
- Друг мой! Если ты в жизни иной не лишен песенного дара, не уходи, не спев хотя б одну...
И он немедля запел одну из моих любимых: "Любовь, в душе беседуя со мной". Так благостно стало на моей душе! До сих пор прекрасный голос Киселлы живет внутри меня.
Хотел еще я попросить милого друга спеть, но подоспевший старец воскликнул:
- Что ж вы торчите! Пора вам в гору спешить, чтобы очистить взор. Не всякому дано увидеть Вышних.
Мы с учителем старались не отставать от душ, спешно и бесшумно начавших восхождение. Но -- тщетно... В какой-то миг я потерял из виду Вергилия. Мне стало не по себе: что я здесь без моего поводыря? Я обернулся. Ослепленный встающим Солнцем и увидел лишь черноту...
- Ты помыслил, - донесся глас учителя, - что я тебя мог оставить без прощания. Сын мой, я с тобой, ты не одинок. Там, где мой прах лежит, теперь уж вечер, здесь -- радостное утро. Наши тела, как тебе известно, на Земле всем напастям подвержены, тут же все иначе. Безумен тот, кто искренне считает, что разум способен постичь все сущее. Не стоит докапываться до причин явлений, тем более нам не понять природу естества единого в трех лицах. Будь все доступно рассудку, тогда и Богоматерь не родила бы Спасителя. Ты же видел мучительную жажду тех, кто ничем не может таковую утолить. Ведь среди них -- Платон и Аристотель.
Учитель смолк. Я, разглядев его внимательнее, увидел, что на его лице отражена невыразимая досада. Обернувшись, я осознал, что перед нами круча, которую не покоришь без тяжкого труда.
- Надо все же поискать такое место, - рассудил Вергилий, - где смог подняться бы бескрылый...
Он, помрачнев, задумался. Я обозрел окрестности -- и заметил череду теней, лениво передвигавшуюся невдалеке от нас.
- Учитель! - воскликнул я: - Вдруг эти души нам укажут удобный путь...
- А что! - Вергилий явно воспарял: - Пойдем за ними -- они так медленно бредут, мы уж точно не отстанем.
Мы довольно быстро нагнали этот гурт, но тут они остановились перед скалой. Мой провожатый обратился к душам:
- Да приимет вас сонм избранных, почивших в правде! Вы, благодати заслужившие: не ведаете, есть ли где для нас тропа к вершине?
Как бывает у овец, две или три головы повернулись к нам, несколько из душ шагнули в нашу сторону, а следом потянулась и остальная полусонная толпа. Одна из душ с испугом явным воскликнула:
- От одного из вас я вижу тень!
И тут же вся отара, как бы инстинкту повинуясь, отпрянула.
- Да, - сказал Вергилий, - со мной живой. Не удивляйтесь, такова была воля Вышних.
- Ладно, тогда ступайте с нами. А ты, умеющий собою Солнце закрывать, кто бы ты ни был, вглядись в мой облик: кто я, по-твоему?
Я всмотрелся. Высокий, статный, русоволосый. Бровь рассечена рубцом. Я честно сказал, что не признаю его. Он сам назвался:
- На Земле я, между прочим, был королем, а звали меня Манфред. Коли вернешься в мир смертных, моей прекрасной дочери Констанце передай: пусть не верит лукавой лжи -- я вовсе не в Аду. Когда меня пронзили насмерть в битве при Беневенто, себя я передал тому, кем и злодей прощен. Да, я грешил, но милость Божья готова принять всякого, кто искренне уверует и обратится к Ней ради спасенья. Господь не отвернется от того, в ком теплится хоть искорка надежды. А кто преставится, будучи в распре с Церковью, если повинится в своих грехах, будет ждать у подножия Горы, пока не завершится срок отщепенца тридцать раз. Время, представь себе, сокращается молитвами блаженных. Возвести, добрый человек, Констанце всю правду о странствиях моей души.
А ведь правда: едва твои зрение или слух чем-то увлекаются, время течет иначе: таково свойство человеческой души. Выслушивая Манфреда, я в этом убедился в очередной раз. Между тем Солнце уже поднялось довольно высоко, когда души, к которым мы пристали, чуть не хором вскрикнули: "Вам теперь сюда!" Действительно: в скалах был проход. Мы туда вдвоем пустились, тени же раскаявшихся грешников продолжили маячить у подножья.
Мы с трудом пробрались через щель, цепляясь за уступы, но довольно быстро вышли на ровную площадку. Мой проводник велел идти немедля дальше, пока не встретим тех, кто нам укажет верный путь. Склон стал круче, я отстал и взмолился малодушно: "Отец, не бросай меня..." Он, таща меня
