Мне придется делать выбор, не сейчас, так потом.
Я боялась поднять на Волка взгляд и только теснее прижималась к брату. А тот гладил меня по волосам жесткой воинской рукой. Иногда он сдерживал тяжелый кашель, и на мой мысленный тревожный вопрос ответил, что просто наглотался холодного воздуха, пока встречал братьев, и не стоит о нем беспокоиться в такой день. Я хмыкнула, но промолчала.
Песнь смолкла, началась еще одна. К могучему басу отца сначала робко и почтительно, а потом все увереннее и звонче, присоединились другие голоса — от густого гудящего баса Димхольда до высокого, чуть резковатого альта какого-то мальчишки. Грусть, навеянная первой песнью, постепенно уступала место горячившим кровь напевам. И когда кто-то начал отбивать ладонями ритм, я сбросила с плеч плащ и шагнула на свободное место.
Одежды на мне не было ни лоскутка.
Я глядела прямо в глаза Эль-Тару.
Смотри на меня!
Резкий всплеск рук, хлопок — с ладоней с ревом срываются вниз два языка пламени, текучего рыжего пламени, что не обжигает меня, но ласково греет. Первый шаг. Первый взмах. Пламя топит снег на камнях, обвивается вокруг моего тела, подчиняясь движению рук. А я подчиняюсь песне. Вьется и пляшет огонь, укрывает меня, летящую, то плащом, то платьем из длинных языков своих, то узкой лентой. Мои руки что братовы крылья, вьюсь я змеей и кошкой, шипастым даэйром и огненной птицей. Я не вижу лиц, но два взгляда, неотрывных и острых держат меня, как стержень, не давая упасть, не давая устать. Все быстрее звучит мелодия, все быстрее руки бьют ритм. Я лечу, и пламя со мной. Я и есть это пламя, что плавит даже камень. Два ли?..
Три!
Никто не видел тень даэйра на мосту, закогтившуюся за резную ажурную арку.
Что принесло его сюда?
Как?
Не важно!
Я жар, что не даст вам покоя. Я бред, наваждение и безумие, которое навеки опутает вас вязью свадебных уз. Я приму в себя ваш огонь и вдесятеро преумножу его, чтобы вернуть продолжением вашего Рода.
Я стану частью вас.
Мой ифенху. Мой даэйр.
И мне поевать на правила и «так нельзя».
А ты, Смерть моя, что сейчас чувствуешь ты?.. Я же вижу, как горят твои глаза. Я буду отдавать тебе столько, сколько смогу, так долго, как хватит сил, чтобы ты жил.
Силы все-таки кончились, я едва не упала. Но волна чужого телекинеза поддержала меня доброй рукой. Я обернулась и поймала блаженную улыбку. Волк сидел, привалившись головой к плечу отца, обмякший и настоящий. От тепла общего единения, в которое его приняли безоговорочно, как своего, он только что не урчал. Не умеют волки урчать, к сожалению. Два Хранителя Равновесия были в этот миг так похожи меж собой. Оба белоголовые, золотоглазые, родные. Снежная белизна силы и серебряная седина боли…
Я улыбнулась ему, словно ничего необычного не случилось, кивнула, снова закуталась в плащ и пошла одеваться, собираясь вернуться попозже. Приходилось с трудом протискиваться сквозь плотную толпу. Вслед мне летели восторженные возгласы, хлопки и курлыканье. Жар танца спадал, и морозец начал потихоньку кусать меня за босые пятки. Подхлестываемая гулом новых песен и веселья, я резво взбежала по широким ступеням крыльца и прошмыгнула в незапертую дверцу возле главных ворот. Попадаешь все равно туда же, а тяжелые окованные створки открывать не надо.
В главном холле было пусто и почти темно. Только Клановые знамена чуть колыхались от легкого сквозняка да пламя в массивной каменной Чаше Совета посередине еще выбивалось тонкими слабыми язычками изо рдеющих углей. Гул праздника доносился как морской прибой, то накатывая волнами, то отступая. В высокие окна и бойницы под крышей затекал лунный свет, ложился на пол широкими полосами. Я устало вздохнула и кликнула Фирхэ, прося его раздуть огонь и посветить — готовясь к танцу, я оставила одежду здесь, на одной из скамей, стоявших возле стен за колоннадами. Гулкое эхо шепталось по углам само с собой, меня охватывала сладкая истома.
Существовало только загадочное «здесь и сейчас», в котором умещались мой танец и их взгляды. И та блаженная улыбка, что посмела тронуть губы Ваэрдена.
Пока я возилась с сорочкой, туфлями, нижними юбками и платьем, в зал вошел брат. Не обращая на меня внимания, он странной неровной походкой приблизился к огню и, как подрезанный, рухнул подле него на колени. Дрожащие крылья безвольными тряпками расползлись по узорчатому мраморному полу.
— Рей! — кое-как, проклиная все на свете, я застегнула последние крючки платья на корсаже трясущимися пальцами и бросилась к нему. — Что с тобой? Тебе плохо?!
— Нет… — ответил он. — Просто холодно…
Его «просто холодно» обычно заканчивалось отварами, мазями, порошками, горячим питьем и теплым одеялом. Или и того хуже — всплесками Смерти вокруг. Так что я без лишних разговоров поднырнула ему под руку, обхватила за пояс и, почти взвалив на себя, повела к его покоям.
— Горе мое, — ворчала я по дороге. — Ну спрашивала же, помочь ли чем! Нет, уперся, как сагал винторогий, а я тащи тебя теперь!
Рей в ответ только вздыхал и заходился тяжелым кашлем.
Увы, у почти всемогущего Хранителя Смерти, искусного воина и политика, было слабое по нашим меркам здоровье. Он легко подхватывал то простуду, то бронхит или воспаление легких (особенно если перестужал крылья), то какое-нибудь отравление. Сила никогда не дается даром, а Смерть всегда взимает особенно большую плату. Это была его цена за силу нежити, за возможность ходть по Грани между миром живых и мертвых и постоянно видеть ее. Как он утолял Голод, постоянно грызущий его разум и душу, я не имела представления и не решалась спрашивать, догадываясь, что, наверное, время от времени где-то кто-то умирает совсем не своей смертью.
— Осторожно, ступеньки… Нет-нет, поворот налево, а не в стенку! Порожек… Лестница… Правильно, держись за перила, а не виси на мне, а то мы оба свалимся. Еще один порожек. Уф… стой, куда, дойди хоть до кресла!
Тяжелый он. Еле довела. Исхитрилась не уронить по дороге. Велела своему духу: «охраняй!»
