Пасмурный день, но воздух прозрачен, Архатах виден во всех деталях. Правда, не столь он еще и близок. Огромные деревья похожи на маленькие черные точки, карабкающиеся по склонам. Немало там корявых деревьев-целые заросли, лабиринты, но немало и прямоствольных-могучих, больших, почти неохватных. Таков уж Архатах. Высоко возносится он, но даже отсюда видно, как выглядывают из-за его широкой спины вершины, что много выше и дальше его. Вершины в синей дымке. Далекий Турган Туас.
Руоль неотрывно смотрел, скользил взглядом по своему новому дому, со смешанными чувствами. Может статься, он смотрит отсюда, с равнины в последний раз. А потом будет смотреть только оттуда. Кто знает. Он не шиман, чтобы видеть будущее. И не умеет гадать по жженой лопатке улика или по рыбьим костяшкам. Хотя видел и вроде бы знает, как это делается. Схема-то проста. Сорок одна костяшка, вынимается одна, на которую шепчешь свою просьбу. Все костяшки в кучу. Разбить на глаз на три части. От каждой отсчитывать по три штуки, пока в каждой кучке не останется меньше четырех костяшек. Лишки откидывать порознь в разные места со значением: голова, два плеча, две руки, две ноги, сердце, печень. Потом…
Эх, все равно не приходит к нему судьба через гадание. Не понимает он этого. Но тут нечего и гадать. Вот Архатах-конец пути. Что может быть еще?
Руоль смотрел, и изо рта его клубами пара вырывалось неровное дыхание. Олья терпеливо ждали. Если бы не облачка пара, они все казались бы сейчас вытесанными из камня и припорошенными снегом фигурами.
Наконец Руоль стряхнул с себя задумчивое оцепенение, встрепенулся, зашевелился.
-То! - решительно воскликнул он. - Вперед!
Олья послушно и даже с резвостью тронулись в путь. Видимо, и им передавалось одержимое стремление хозяина, его безоглядная, горькая решимость.
Руоль продолжал смотреть на Архатах, голова его как-то пьяно моталась из стороны в сторону. Упорство было в его голосе, но тело… тело страдало… и выдавало Руоля. Сейчас он боролся с самим собой. Кажется, победил Руоль решительный. Потому что он вдруг запел во весь голос, хотя тело продолжало вяло раскачиваться, не выказывая стремления и силы воли, словно олья волокли его сами по себе, против желания, а он просто не сопротивлялся, не находя в себе сил для борьбы.
Но Руоль пел, и его голос летел, метался, кружился над снегами, будто ветер, подбадривая верных оронов.
То! Вперед, живей!
Ну!
Мои орончики!
Смотри-ка! Архатах!
Неприветливые склоны, суровые!
Я еду к нему, еду!
Вперед, Лынта, вперед, Куюк!
Эй!
Архатах! Суровый дедушка.
Как меня встретишь?
Мора-матушка прогнала меня.
Меня-беглеца. Меня-беглеца.
Как меня встретишь?
Зима холодна, морозна, жестока.
Еду к тебе.
Бегу с равнины, словно Белый Зверь.
Который на север, во льды,
А я на юг-к тебе.
Архатах! Ты дитя моры.
Не могу ее совсем лишиться.
Отныне буду жить здесь.
Вот мой эджуген!
Буду один.
В этом краю безлюдном.
Принимай, дедушка!
Встречай беглеца!
Долго еще пел Руоль в таком духе. Пел, пока не устал. Затем он просто молчал, свесив голову. На ресницах были замерзшие слезы.
Руоля посетило сомнение: имел ли он право, такой жалкий, несчастный, падший, предлагать еду Хоту?
День пасмурный, но не холодный. Будет оттепель. Снега заискрятся, засияют нестерпимым светом.
Хот мудр, он должен понять своего заблудившегося сына. Прощает ли? Сердится ли? И думать-гадать боязно.
Вообще Руоль редко задумывался над этим, совершая какие-нибудь свои деяния. Угодно или неугодно богам, духам, Хоту, наконец? По большей части, ему всегда это было почти что безразлично, хотя он старательно, с серьезной верой исполнял все ритуалы. И на том обычно успокаивался. Если и волновало его, что дальше, то весьма поверхностно.
И сейчас это безразлично, говорил себе Руоль.
И, однако же… Хот принял предложенную им пищу.
Руоль поднял голову, смахнул льдинки с ресниц и уже смелее-и тело стало тверже-смотрел на Архатах.
Тот вырастал, приближаясь.
Бесился князец Ака Ака, заплывшие глазки его метали молнии.
Сгинули куда-то Акар и Кыртак, разбежались по море. Ага! Чуют вину за собой! Значит, это верный след. Наверняка укрывают беглеца. Пошел слух, что охотники подались куда-то на восток, в землю Тарву. Вот там их и сцапают. Обязательно выследят, схватят, притащат. Узнают тогда, как бегать от Аки Аки.
Ждать, правда, невыносимо.
Остальные тоже попрятались. Мерзкие, все виноваты! Всех найдут!
Пока калуты привели только придурочного Тынюра с женой Чурой. Этим, видно, ума не хватило в бега податься, хоть и считались они друзьями злодея. Простота. Толку с них. Едва ли они вообще что-то знают. Баба Чура, конечно, себе на уме, но не настолько уж. Ака Ака постращал их, шибко постращал. Что тут началось! Муж с женой бухнулись на колени, стали рыдать в голос, ползать по земляному полу, пытаясь поцеловать его ноги. Давно бы уже выболтали все, если бы хоть что-то им было известно. Особенно Тынюр, тот вообще не умеет ни секретов хранить, ни рот на замке держать. Насочиняет, бывало, выше гор, а потом и сам не помнит.
Тем не менее, Ака Ака велел запереть их на всякий случай-пускай потомятся.
Найти бы действительно виноватых!
Аке Аке было известно, что злодей-беглец навещал иногда могучего шимана Тары-Яха, на которого давно зуб имеется. Кто знает, шиман-то дружелюбно относился к злодею. Но Тары-Яха князец не решался трогать, хотя тот и зимовал где-то поблизости.
В начале луны Сурапчи, в день седьмой, день Иктенчан-трехлетнего олья, приехал на стойбище князца шиман Оллон-один из величайших шиманов, один из лучших шиманов.
Ака Ака встретил его как положено, с щедрым размахом, подобающим истинно великим. К каковым относил в первую очередь себя.
Как ни спешил князец Ака Ака, решено было несколько отложить основное дело, ибо давно пора было кормить Хота. Ранее, за всеми волнениями, князец и забыл совсем. Сейчас он сделал вид, что позвал шимана именно за этим, для помощи в совершении обряда.
Обряд совершили. Шиман скакал вокруг огромного идола как запряженный орон. Идол был доволен, весь перемазан свежей кровью и жиром, на голове его ветвились могучие рога-настоящие, тогда как сам идол был деревянным. Рога были велики, ветвисты, красивы. Прославленный священный орон когда-то носил их, теперь они принадлежали Хоту.
И хотя приход тепла и победа Хота стали очевидны задолго до совершения обряда (тут оплошал Ака Ака, запоздал малость), князец произнес речь:
-Теперь непременно наступит тепло. Я щедро покормил Хота. Кто еще предлагает ему такую сытную пищу? Воистину, только я один во всей море могу по-настоящему накормить великого Хота, я один его истинно насыщаю. Если бы не я, разве Хот смог бы побеждать Зверя, разве был бы он сыт, набирался бы сил для удара? Приходило бы тогда к нам тепло?
И все смотрели на Аку Аку в трепетном страхе, в суеверном благоговении.
Воспрянувшее солнце сверкало, отражаясь в снегах;
