И как же странно, сюрреалистично, сумасшедше они выглядели — похожие при ощутимом несходстве.
Оба были высокими, бледными и длинноволосыми, только Хэйс расхаживал с косой, а у его «собрата» волосы свободно свисали ниже ключиц; у обоих от краёв носа к уголкам губ тянулись глубокие складки, а глаза были обведены морщинами; стояли оба уверенно и прямо, а смотрели — напряжённо, внимательно, чуть прищурившись, словно бы вопрошающе…
Иветта молчала. Она… не понимала, чего от неё хотят.
Тишину в конечном итоге прервал Длинноволосый:
— Всю выпивку мы заберём на проверку.
Прервал заявлением неожиданным и откровенно нелепым.
«На проверку? Какую ещё проверку? Проверку вашей печени, что ли?»
Нет, правда, это было… каким-то эвфемизмом или?..
Да что за бред вообще происходил?
Прийти в себя и хоть что-нибудь ответить Иветта не успела, потому что к ним снова присоединился Асимметричный — он быстро вошёл, выразительно кашлянул, окинул её критическим взглядом и с нескрываемой насмешкой спросил:
— А вы, простите, куда запихивать собрались всё то, что лежит у вас в кладовой?
И, спрятав руки за спину, встал столбом. И уставился. И осклабился, очень, судя по всему, собой довольный.
«Да вы же все. Мать вашу. Просто. Надо мной. Издеваетесь».
А-ха-ха-ха-ха-ха, мелкая Иветта-шпендалетта, в которую ничего не влезет, потому что она мел-ка-я; как свежо, как остроумно, как оригинально — Неделимый Всевидящий, ему что, было шесть лет?
Приближённый Печали, Представитель Оплота, избранный одним из сильнейших, а «шуточки» — на уровне первого школьного круга.
«Во-первых, не прощу, во-вторых, не твоё собачье дело».
Вслух она, разумеется, сказала — выдавила из себя — только:
— В гостей.
Вот неплохо бы было запихнуть им гречку в глотки: всыпать прямо так, не разварив, чтобы подавились, замерли, закашлялись, задохнулись …
«Спокойно. Спокойно. Возьми себя в руки. И не смеши: ничего бы ты не сделала».
Да. Если бы могла — действительно ничего не сделала бы… первой.
Скорее всего.
Асимметричный покачал головой и перевёл взгляд на Хэйса:
— Забираем?
— Да, — немного помолчав, ответил тот.
Коротко и предсказуемо: разумеется, они забирали, конечно же, решили отобрать — сволочи, уроды, ублюдки, конченые…
— Где ваша спальня, эри?
Иветта наверняка (дура, дура, дура) выдала себя: справилась с лицом — скрыла сокрушённость, подавила панику — слишком поздно.
В детстве в каждый её день рождения родители играли с ней в «Зиму-лето» — прятали подарок где-то в доме, а затем давали ищущей его имениннице подсказки: связанные с летом (зеленеет листва, цветут колокольчики, светит Соланна — горит дольше, теплее, ярче, начинает ослеплять) означали, что она находится на верном пути и, соответственно, подходит всё ближе; а связанные с зимой (главенствуют заморозки, покрываются льдом моря, удлиняется ночь — совсем удлиняется, затягивается, почти пожирает день), наоборот, указывали, что идти нужно в другую сторону и до победы ещё далеко.
До этого момента Приближённые ходили — ковыляли — по снегу, доходящему им чуть ли не до колен. Потепление наступило неожиданно и очень-очень резко.
«Проклятье. И что делать? Отмалчиваться? Отпираться? Оправдываться?..»
А смысл?
— На втором этаже. Первая дверь справа.
Отмороженный Хэйс кивнул, наконец-то снял с себя тяжёлый плащ, бросил его на стул и, развернувшись, направился к лестнице.
Иветта, сжав руки в кулаки, последовала за ним.
В спальне, в отличие от кухни, жили, и потому она была пропитана бардаком: на кресле громоздилась одежда, в том числе несколько не первой свежести; на прикроватной тумбочке хаотично теснились украшения и высилась чашка, исчерченная засохшими подтёками кофе; на столике и частично на полу лежали книги на пару с конспектами — сравнительно аккуратно, но зато черновики валялись кое-как, причём зачастую измятыми; кровать была заправлена откровенно небрежно: покрывало скрутилось, из-под него понуро торчали одеяло и простынь…
На мгновение Иветте стало неловко, однако стыд — слава Неделимому — почти тут же сменился злостью.
Потому что а какого, собственно, хрена? Это её дом и её спальня — её правила и её жизнь, которую она имеет право проживать, как хочет и в какой угодно обстановке. Всяких Отмороженных да Обнаглевших сюда вообще-то никто не звал — они заявились без приглашения и теперь совали свои выдающиеся носы куда ни попадя; без разрешения и беспардонно — ну так кому стыдно должно-то быть?
Правильно — им, и своё мнение по поводу увиденного — подсмотренного — они могут засунуть себе туда, откуда еда у людей выходит естественным путём.
Не говоря уже о том, что существовала проблема значительно серьёзнее и пагубнее бытового беспорядка.
Скрестив руки на груди, Иветта прислонилась к дверному косяку (ей было комфортнее стоять близко к выходу, хотя она и понимала, что убежать всё равно не получится) и вцепилась взглядом в Хэйса.
Который её настойчиво игнорировал и времени даром не терял.
Он быстро пробежался глазами по комнате и сначала подошёл к тумбочке: покопался в украшениях, потряс лампу и заглянул в чашку — а затем, присев на корточки, открыл дверцу и, немного погодя, вытащил на созданный им свет крупный иссиня-чёрный заполненный на три четверти флакон…
Совершенно не тот — расползается мороз, падает снег и медленно приближается вьюга.
Вытащив пробку, Хэйс понюхал зелье и спросил:
— Что это?
— Снотворное, — спокойно и честно ответила Иветта. — Мне его дал Приближённый Кет.
И случилось неожиданное — потрясающее, можно даже сказать, исключительное чудо: на бледном и обычно неподвижном лице нарисовалась человеческая эмоция.
Хэйс усмехнулся — слабо, но всё же вполне различимо, а затем (с иронией?!) протянул:
— А-а-а. Приближённый Кет.
Иветта недоумённо моргнула. Переступила с ноги на ногу, сжала плечо, кивнула и моргнула ещё раз.
В таких ситуациях принято говорить или думать нечто вроде «Хм-м, что вызвало у тебя подобную реакцию?», но в случае Отмороженного тянуло скорее вскинуть руки и прочувствованно вопросить: «Неделимый помилуй, да что у тебя вызвало-то — реакцию?!»
Может, и ему сочетание «Тит Кет» казалось… забавным? Или этих двоих связывала какая-то смешная история? Или что?
Загадочные всё же люди — Приближённые; логика у них — поистине непостижимая.
Хэйс снова, заледенев, замариновал своё лицо, однако вырвать из голоса иронию с корнем и окончательно не сумел или не захотел — её следы всё равно в нём слышались и несколько смягчили заявление:
— Я уточню у него, правду ли вы говорите.
Тут Иветта могла только пожать плечами, что и сделала.
«Да пожалуйста. Уточняй».
В этом отношении скрывать ей было нечего.
Хэйс поставил флакон на тумбочку рядом с чашкой, развернулся, обошёл кровать и, встав за ней, выразил изменяющее намерение.
Взлетело, распрямляясь, покрывало, судорожно потряслось в воздухе и упало на пол; выпорхнула из наволочки подушка и распалась на облако пуха и перьев — наволочка же, вздрогнув, вынужденно передразнила покрывало… а затем одеяло с пододеяльником
