«Восхитительно, — подумала Иветта, глядя вперёд через белую, медленно оседающую пелену, в которую превратились её постельные принадлежности. — А убираться кто будет?»
А уж о возмещении ущерба, наверное, было нелепо заикаться даже в мыслях.
Самым же страшным было то, что весь этот беспредел уместился в одно-единственное выражение сути намерения: никаких дополнительных звеньев и никаких повторений — кровать последовательно и основательно выпотрошили с помощью простейшего, самого базового жеста.
К огромной, колоссальной силе Приближённого очевидно прилагались развитое воображение и стальная воля, объединённая с искреннем и горячим желанием найти искомое.
И к своей цели Хэйс подбирался: следующим он начал свежевать стоящий у левой стены шкаф — ещё не лето, но поздняя весна: всё дальше отступают дожди и снега, пробуждаются муравьи и начинают зацветать перелески.
«Неделимый, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть лето сегодня — не наступит».
Летала и падала на оголённую кровать платья, пиджаки, штаны, юбки и блузки; раскрывались в воздухе обувные коробки и сыпались из них на пол туфли, босоножки и сапоги; переворачивались и тряслись барсетки, рюкзаки и вечерние сумки; парили лёгкие шарфы, порхали свитера и тяжело оседали на землю пальто — шкаф оказался добычей посложнее: изменяющее намерение Хэйсу пришлось выразить далеко не единожды.
И Неделимый, да чтобы всё обратно развесить и разложить, нужно будет убиться.
(Хорошо хоть Отмороженный сам шкаф в щепки не разнёс, он был удобным и красивым: гигантским, резным, с «костяными» вставками и вделанными в дверцы зеркалами — на Каденвере такой не сыщешь, а смотаться куда-либо за его пределы ведь нельзя.).
Совершенно глупые, нелепые, неуместные мысли: какой шкаф, какое обратно, если всё это легко может перестать иметь какое-либо значение, если…
Хэйс, немного повернувшись, снова выразил изменяющее намерение.
Которое открыло пенал — стоящий вплотную к шкафу, слева, ближе к Иветте.
И она крикнула — прерывисто и громко и раньше, чем успела подумать:
— Там личные вещи! Очень… Очень личные вещи! Совсем… совсем личные!
На нижней полке действительно лежали «очень личные вещи»: нижнее бельё и игрушки для самоудовлетворения, между которыми и были спрятаны составы, потому что…
Потому что ну кто же станет копаться в таком? Кто полезет в… в принадлежности для мастурбации?
Отмороженный Хэйс, немного повернувшись, ровно сказал:
— Уверяю вас, ваша личная жизнь меня не интересует, и рассказывать кому-либо об увиденном я не намерен.
И полез. Без каких-либо сомнений, колебаний или угрызений совести.
Потому что очевидно был Отмороженным Наглухо; На Всю Голову; Вдоль, Поперёк, В Глубину И Наискось — это насколько же нужно никого не уважать и ничего и в медяк не ставить, чтобы в чужом доме, невзирая на абсолютно прозрачный намёк, не остановиться? Решить сунуться в максимально личное?
Беззастенчиво ворошить интимное прямо на глазах у хозяйки, которая и вправду верила, что в кои-то веки поступила умно, проявила смекалку — однако если подумать…
Она ведь действительно нарушила закон. Сознательно и грубо, серьёзно, «по-настоящему»; и сделала она это впервые в жизни, то есть не была «специалистом» — возможно, её решение было не изобретательным, а как раз-таки очень типичным.
Если бы обыск у какого-нибудь преступника выпало проводить ей, Иветта бы, вспомнив свой опыт, тоже бы полезла.
Так какое право она имела-то злиться — на Хэйса?
Он делал именно то, что в своём положении должен был; и вместе с кофтами, кардиганами и брюками проносились мимо последние дни весны, испарялась с поверхности озёр вода, и становились удушающими ночи…
Трусы, лифчики и игрушки для самоудовлетворения Отмороженный перенёс на кровать, ничуть не изменившись в лице.
(То есть оставшись себе целиком и полностью верным.).
…гнулась к земле трава, придавленная росой; раскалялись пустынные пески и начинали раздирать небо затяжные грозы…
И в пенале не осталось ничего, кроме четырёх темнеющих на дне вытянутых, узких склянок.
И прекратилось движение, и наступила тишина, и похолодели руки, и надеяться больше было не на что.
…потому что грянуло лето.
Хэйс призвал к себе одну из склянок, вытащил пробку, понюхал содержимое, поморщился, понюхал ещё раз и холодно спросил:
— А это — что?
— Тоже снотворное, — ляпнула Иветта.
Ну а что, что, что, что ещё она могла ответить? И что было делать, если признаваться — пагубно, а бежать — бессмысленно; к тому же ноги ведь — не послушаются, а внизу — ещё двое, а снаружи — ещё десятки, а за краем — лишь облака, и он непроницаем, непрерывен, непробиваем, непреодолим…
Хэйс смотрел на неё прищурившись; тяжело и давяще, несколько очень долгих секунд, а затем неожиданно крикнул:
— Аарон!
На лестнице послышались шаги, и в спальню вошёл Длинноволосый — то есть, получается, Аарон.
(Явно имя — значит, если что, обращаться придётся «ваше преподобие», ведь чтобы соблюсти вежливость, назвав Приближённого «Приближённым Таким-то», нужна фамилия…
Неделимый, почему она снова думала о какой-то отвлечённой, бесполезной, идиотской ерунде? Какое значение сейчас имели светские расшаркивания?).
Хэйс, не отводя глаз от Иветты, вытянул руку со склянкой — Аарон подошёл, взял её, тоже понюхал горлышко, тоже скривился и тихо сказал:
— Не хочу делать поспешные выводы. Нужен лабораторный анализ.
То есть… то есть… они всё-таки точно не знали.
Это было хорошо? Плохо? Ничего не меняло? Тьфу ты, конечно же, ну разумеется, не меняло: не знали, так очень быстро узнают, лабораторий в Университете ведь несколько десятков и магистров алхимии тоже хватает — да что там, среди самих Приближённых их наверняка найдётся хотя бы парочка.
А больше здесь не требуется. По-хорошему, достаточно и одного.
Неосведомлённость Приближённых дарила лишь отсрочку — чрезвычайно короткую и абсолютно не спасающую.
Хэйс кивнул, прищурился, и, продолжая сдавливать Иветту своим стылым, бесстрастным, беспощадным взглядом, в очередной раз выразил изменяющее намерение — и в его руке материализовались наручи Вины.
Единственные существующие проводники, отрезающие человека от магии; лишающие любой возможности воздействовать на реальность — их тысячами создавал лично Архонт Вины, и никто, кроме него, не знал, из чего они сделаны, на какой мощи держатся и как именно работают.
Однако все были осведомлены — о назначении.
— Иветта Герарди, вы арестованы по подозрению в изготовлении, хранении и распространении ядовитых веществ…
Подождите. Что? Что?! По подозрению в…
«Это неправда!»
Да, составы были запрещены, однако, согласно медицинской классификации, не являлись ядовитыми веществами!
— …и, как следствие, по подозрению в покушении на убийство.
Что?!
Какое ещё убийство; откуда они его взяли; с чего вдруг так решили — да они что, с ума, что ли, сошли?!
«Какое, какое, какое убийство, почему?!.»
Хэйс приближался медленно, но неотвратимо, и Иветта не хотела, чтобы он подходил; чтобы стоял рядом, был — близко, прикасался и заковывал, однако она не могла, просто не могла сдвинуться с места.
— Это неправда, — пожалуй, ей следовало орать,
