Глава 6. Возвращайтесь домой
Вообще, конечно, вот эта гидрология первого полугода занимательна крайне: только тебе начинает казаться, что ты человека неплохо изучил, — уже примерно осознаёшь, чем тот дышит и во что верит — как он открывает рот и, смеясь, выплёскивает тебе в лицо новый Дал-Вершад.
И дальше, как говорится, возможны варианты.
Новоприбывшие тонны воды могут оказаться откровенно гнилыми: что там рыба, даже самая непритязательная водоросль в них поникнет, скукожится и зачахнет — в этом случае ты как-то неожиданно и резко понимаешь, что нет, категорически нет, дальше вам не по пути; уходи, дорогой, прощай, забудь, исчезни и не пиши больше. Могут — просто пресными: ну вода и вода, такую ты каждый день пьёшь, не замечая и особо не задумываясь — и остаётся только пожать плечами, улыбнуться и рассеянно покивать, приняв к сведению. А могут — ясными, текучими, тёплыми; пронизанными радугой и служащими домом для неисчислимой радостной живности — и здесь ты, в свою очередь распахнув рот, слушаешь так, словно бы от сказанного зависит судьба мира, и на одной ноте думаешь: «Ты только продолжай; пожалуйста, прошу тебя, умоляю, только не замолкай…»
И вот Этьен неизменно с разбега прыгал — в категорию третью.
Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей
Иветта так и не заснула — она упала в тревожное междумирье: распласталась на грани, где одновременно пыталась убежать от чего-то убийственно серого (удушающего дыма, ядовитого тумана, крошащегося гранита, склизкого пепла) и слышала каждый по-настоящему существующий звук — остро чувствовала реальность, и потому вскинулась от легчайшего прикосновения к плечу.
— Эри Герарди? Хранитель Хэйс хочет с вами поговорить — он придёт через час.
«Хочет он. Через час».
— Ск… сколько времени? — ей пришлось прочистить горло, чтобы задать свой бессмысленный вопрос, и проморгаться, чтобы разглядеть лицо склонившегося над ней стражника: среднего роста, не молодого, худощавого, короткостриженого; с аккуратной чёрной бородкой и серыми, слегка близковато посаженными глазами — производящего приятное впечатление… если не думать о том, что он сказал.
— Полдевятого утра.
Значит, утро. Восьмого Нояра. Одна тысяча двести девяносто второго года от Исхода Создателей.
Имело ли это значение?
Нет. Не имело.
— Спасибо. Я поняла.
Иветта встала, пошатнулась, с благодарностью улыбнулась вежливо поддержавшему её Приятному — по крайней мере, попыталась, но кто знает, во что сложились её губы на самом деле — и доковыляла до двери в уборную.
Справила нужду. Умылась. Почистила зубы. Расчесала волосы лежавшим на полке под зеркалом гребнем. И наконец внимательно посмотрела на себя.
Она выглядела ужасно: была бледной, осунувшейся, с кругами под глазами и усталым равнодушием на лице, которое яркое подобие Халирсадина не прятало и не смягчало — какой-то помятой, причём наверняка целиком: она ведь вчера так и не разделась, а затем проворочалась всю пакостную, проклятую (последнюю) ночь.
Она производила откровенно жалкое впечатление.
Имело ли это значение?
Нет. Не имело.
Она продышалась. Вернулась в комнату. Поглядела на стоящий на столе завтрак. Успокоила возмутившийся желудок. Тщательно заправила постель.
Села на неё и, выпив кофе, начала глазеть по сторонам — как будто бы здесь было на что смотреть.
Справа — большое окно, простой крепкий «деревянный» стол и два таких же стула, напротив — ещё одна кровать и дверь в уборную, а слева — крупный шкаф и дверь входная; эту комнату временного содержания от той, в которой довелось побывать… год и четыре с лишним месяца назад, отличал разве что ковёр: там он почему-то был ярко-оранжевым — именно ярко, под ногами словно бы стелилось настоящее живое пламя, что, конечно же, не могло не запомниться.
(Тогда Иветте очень хотелось спросить у стражников: «Извините, а почему ковёр-то… такой?» — но в итоге она застеснялась и не решилась, о чём потом не раз пожалела: смущение и любопытство режут одинаково, вот только второе гораздо долговечнее и имеет отвратительную привычку преследовать.).
Сейчас же по полу струилась глубокая и мягкая вода — а ещё перестал подчиняться свет. Что было… гнетущим осознанием и крайне странным ощущением.
Все лампы являются рукотворными проводниками — работают не на силе, а на магии в её формальном определении: на энергии, полученной путём переработки человеческих чувств Тронами — часть которой затем превращается в силу, то есть внутренний резерв самих людей; однако доля эта достаточно мала в сравнении с целым. И много, очень много столетий назад Создатели рассказали своим ученикам, что можно использовать и остальное: сотворять вещи, как бы воплощающие намерения за тебя.
Разумеется, это не просто: большинство рукотворных проводников делаются несколькими специалистами при помощи сложных цепей жестов и отнюдь не за мгновение — такие сложности не оправданы, когда речь заходит о мелочах, с которыми каждый без особого труда способен справиться и сам (например, заполнение ванны водой). Те, кто занимаются магическими науками всерьёз, в принципе нередко предпочитают — если возможно и не лень — использовать собственную силу, чтобы сохранять, а то и совершенствовать навыки и умение представлять.
Но ни у кого (кроме, вероятно, Приближённых?) её не хватит, чтобы весь вечер освещать целый дом. Чтобы всю зиму его обогревать. Чтобы, наоборот, непрерывно охлаждать продукты — и этот список тянется бесконечно.
Рукотворные проводники являются истинным, активно изучаемым, развивающимся благословением, однако для управления ими всё равно требуется выразить намерение. Вообразить предмет выполняющим — или временно прекратившим выполнять — свою функцию и воздействовать на него.
Реализовать изменение.
Стоящую на столе лампу Иветта могла лишь накрыть плотной чёрной тканью, что вчера и сделала — не было у неё больше элементарной, базовой, обыкновеннейшей способности свет погасить.
У неё отобрали одно из самых естественных свойств человека, словно бы лишили зрения, обоняния или слуха; и как жить-то — калекой?
(Как люди, например, моются — в тюрьмах? В уборной Иветта воспользовалась водой из таза, стоявшего там, видимо, по предусмотрительной милости стражников; и пока что слабо пахла эвкалиптом и ландышем — только своими солями для ванн, которые, к счастью, были очень очищающими и стойкими… но всё же не вечными.).
Что ж. Скоро она это узнает — если повезёт.
Или узнает, что случается с приговорёнными Ферионом.
А может, не узнает ничего.
Время упрямо отказывалось поддаваться измерению: то неслось вскачь, то, стреноженное, ползло еле-еле; то вроде бы шло по прямой дороге, то неожиданно переносилось в густолесье; прыгало, взлетало, струилось ручьём, меняло форму и петляло — делало всё, чтобы отследить его было задачей невозможной.
А затем она стала просто ненужной: в комнату наконец-то вошёл Отмороженный Хэйс.
Не оборачиваясь, закрыл за собой дверь. Постоял. Изменяющим намерением перенёс и развернул стул. Сел — напротив, не
