(Разве не нелепо бояться, что окажешься слишком безрассудным, чересчур смелым, когда ты, на самом-то деле, — самый настоящий трус?).
…намерение: созидающее… изменяющее… разрушающее…
Да. Да, хорошо, давай попробуем: говори — я буду слушать и попытаюсь услышать.
Первая затяжка расслабила и слегка — поверхностно, по краям — позеленила мир: знакомо-непривычно; Неделимый, последний раз она дышала травкой… когда? Год назад? Чуть меньше или чуть больше?
— Иветта? Всё в порядке?
«Клавдий, Клавдий, Клавдий — ты тоже для своей сестры являешься “Очередным Кохи”, не правда ли?»
— Конечно, в порядке, что мне от одной затяжки сделается-то? Не волнуйся ты так, всё хорошо.
А после второй всё стало ещё лучше. Потому что с готовностью, с заразительной радостью обняла и оплела, согрела и соблазнила, укутала и убаюкала мягкая, приветливая, доброжелательная и всепрощающая л-е-н-ь.
Безмятежная праздность, умиротворённый покой — дремота-наяву, в которой, отступая, растворяются любые планы и обязательства, а впереди ждут словно бы не часы, не годы, не долгие-долгие десятилетия, а всё неисчислимое время Вселенной.
Тысячи тысяч сгорающих и возрождающихся фениксов — вся долгота вечности, которой нет. Торопиться некуда, не к кому, незачем, да и не хочется; и не вышло бы, даже если бы появилась какая-нибудь Крайне Весомая Причина — нежеланная, незваная, невозможная и непредставимая абсолютно.
Иветта и начинала испытывать, и помнила это тягуче-освобождающее ощущение; на большинство разрешённых смесей она почему-то всегда реагировала именно так: её конечности превращались в сливочное желе, а голова тяжелела и заполнялась непроглядным туманом — забредающие в неё случайные мысли слонялись по густой пустоте растерянно и в темпе ленто; шатаясь и то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть, и до цели своей — до вывода, до оформленного наблюдения, до хоть какой-нибудь не-бесполезности — доползали далеко не всегда.
(Лета, например, наоборот, оживлялась и начинала фонтанировать идеями, в основном на удивление здравыми: на неё словно бы накатывал девятый вал вдохновения — она лихорадочно исписывала страницы блокнота, одну за другой и одну за другой, и после умудрялась свои пометки расшифровать и объединить, и продвинуться там, где раньше, ссутулившись, сидела в глухом тупике; однако даже она, с её-то многофункциональным фильтрующим каредским кальяном, не курила чаще, чем пару раз в месяц, ведь кто же не дорожит — своим разумом?).
(Иветта же «баловалось» разве что за компанию и крайне редко, так как в результате только, тупо пялясь в стену, жрала — и зачем, ради чего, какой смысл, если способов отдохнуть и наесться существует великое множество?).
Вот «во имя науки» — это разговор совсем другой. Здесь всё ясно — лишь бы сработало, а то получится как-то глупо.
То есть как обычно. То есть…
Бр-р-р, сколько она уже сидит-то, ничего не делая? О чём, продолжая за ней следить, тихо болтали ребята?
Магистр Гредни, магистр Арнелл — о сессии, значит, на которую было совершенно плевать; как и на всё, её окружающее, и погоду, и Приближённых, и будущее — точно: началось, ага.
И после третьей затяжки углубилось: стало совсем тепло, сонно и светло-зелено — травяная пелена на каменных стенах, изумрудные рогоклювы в пасмурном небе и прорастающие сквозь пепел цветы; Надежда и Гордость перед Печалью, над Печалью, выше и ярче Печали, как положено и как должно…
…и отдельно, рядом, но особняком стоит, расправив крылья, зелёное же Любопытство — горько-сладкое, как дым, вдыхаемый по причине него и во имя его; побуждающее узнавать: толкающее вперёд и бьющее под дых, если ты, поддавшись его уговорам, забываешь о рассудительности…
…иногда отступающее перед Страхом, Стыдом, Виной и Отчаянием, но чаще — всепобеждающее…
…в чём не так уж много хорошего…
…но и плохого ведь тоже — не много.
После четвёртой затяжки Иветта посидела, — сколько-то; наверное, меньше, чем ей казалось во времени, растянутом непривычно-знакомо — неторопливо и со вкусом потянулась, вдохнула воздух без каких-либо примесей, запрокинула голову и протянула обе руки Университету.
…намерение созидающее-изменяющее-разрушающее-созидающее освещение-положение-дерево-бумага-стекло-непрозрачность-непроницаемость-непробиваемость-влево-вправо-вверх-вниз-три-шесть-семнадцать-стодвадцатьчетырепятьдесятдевятьтридцатьсемь…
— Проклятье!
…девятнадцатьвосемьдесяттричетырнадцатьсорокдва…
Назад! Ещё назад!
…сорок два… гранит-мрамор-базальт…
…двадцать один… полтора метра… жёлто-алый… намерение: созидающее…
— Иветта? Иветта!
Дориан. Голос — его; пальца на запястьях… наверное, тоже его — проверить можно, открыв глаза, вот так, осторожно, постепенно, не торопясь, как же хорошо, что сейчас вечер…
Да. Дориан: худой, бледноватый, взволнованный; весь целиком — он. Клавдий и Лета стояли чуть дальше, за ним: за правым плечом и за левым — суровые стражники, старшие советники, тревожные — тревожащиеся — тени…
Проклятье.
— Всё хорошо. Дайте… дайте воды.
Стакан ткнулся ей в ладонь очень скоро, — практически немедленно и чуть ли не спустя век — и опустошила она его также медленно-быстро; и, проморгавшись и потерев виски, сказала:
— Всё нормально, я здесь и я — это я. Извините, ребят, я просто… немного не рассчитала.
Она лишь протянула руки, не залезла целиком, но всё равно, как оказалось, не рассчитала — ошиблась значительно, и какое же счастье, что, раскрываясь, была настороже. Была готова рвануться обратно и смогла, преодолев ослепление и оглушение, это сделать.
Шагнув вперёд и достав часы, Лета приложила пальцы к её шее, к сонной артерии — Иветта, не удержавшись, закатила глаза, потому что право слово, да всё с ней, оставшейся — остающейся — собой, было в порядке: её в конечном итоге не особо-то и «ушибло», так, «приложило» коротко и слегка, не из-за чего здесь было пугаться и переживать.
Видимо (хотелось надеяться), Лета пришла к точно такому же выводу, потому как чуть отступила она без суеты и спросила — достаточно спокойно:
— Что же случилось? Сказали хоть что-нибудь стены?
И случилось — ровно то, что случилось четыре месяца назад, когда Иветта после своего вмешательства в ритуал передачи проснулась впервые, и Университет, словно только этого и ждавший, на неё рухнул: навалился смесью из десятков, сотен намерений прошлого и настоящего — слишком громкой, слишком вязкой, слишком полифоничной; и как объяснить, как выразить, что…
— Всего слишком много. Представь… представь, что весь Каденвер собрался в одном месте и все одновременно начали говорить — говорить-то они говорят, но разобрать что-либо невозможно.
Словно бы талантливейшие музыканты мира каким-то образом оказались на одной сцене, но играть и петь начали, не договорившись, каждый своё — и вместо чуда получилась какофоническая мешанина, слушать которую не просто не хочется, от неё становится чуть ли не физически больно. В Самую длинную ночь всё было совсем иначе: она не влетела на выступление неслаженного хора, она…
Разговаривала с Хэйсом. Смотрела на Хэйса. И думала —
