– Усыпляют нас красивыми словами: «мы все дети одного Отца, мы все создания одного Творца! Бог у нас один!». Ну-ка, ну-ка, и как же зовут этого нашего общего бога? Иисус Христос? Нет? А догмат о Троице? Тоже нет? А Голгофская жертва? Что? Не было? Тогда что же это за Бог такой – вроде бы тот, да не тот? А я скажу вам! Это бог Авраама! Та же всеересь иудейская, только под личиной исламского экуменизма! Они, видите ли, признают нашего Спасителя пророком. Ну спасибо! В ножки им поклонимся! А ведь могли бы и ножичком по горлу… Спасибо, спасибо. Благодарствуйте. Или вот это их учение… Кадар и Када, о предопределении – это что же такое? Это отрицание свободы воли! Дара Божьего! Разве можно принять такое богохульство?! Какая разница между добром и злом, если и то и другое – начертано рукой Творца?.. Нет, даже не так: не начертано, а – чертится! Они говорят, мол, каждая секунда чертится Аллахом. Вот прямо сейчас, каждый миг Творец якобы созидает зло по своей воле и хотению, да ладно бы только зло – но ведь всякую херню, пакость любую, грязь под ногтями, вот я по нужде, скажем, иду – и что же, это все создает Творец?! Тьфу, прости Господи.
Обличительная речь иерея вдруг подействовала на меня странным образом. Свобода воли… Неожиданно, впервые в этих словах мне открылась черная космическая глубина. Мне всегда казалось, что свобода воли – это что-то о внутреннем мире, о совести, о метаниях человека в плену своих желаний и долгов, о каких-то цепях и мечтах, из которых он то вырывается, то нет, выбирая то одно, то другое, и всегда корит себя за выбор… И вот теперь я увидела эти слова внове – будто извне, в бесконечной дали от себя и от всего человеческого, огненными буквами начертанными по небу – вспыхнув и сгорев, они прожгли дыру нового смысла: свобода воли – это о времени, о невыносимой тайне времени… О каждом моменте жизни – и о будущем, о том, есть ли у него варианты.
Почему я должна думать, что отец Григорий прав, обрушиваясь на «врагов Христовых» и «блядей»? Разве не так было во все времена со всеми раскольниками? Они всегда правы. А те, другие, считают наоборот. И у всех самая верная вера. Как тут понять, чья вера вернее?
А что если правы мусульмане, и все, что происходит, – предопределено, и каждое событие, которое случается с нами, – неизбежно, и нет никакой закономерности, кроме той, что создана Богом, и каждый поступок, каждый мнимый выбор, в каждом отрезке времени и пространства, уже вписан абсолютной Его властью в судьбу – а значит, есть только один экземпляр будущего, рукопись Бога в единственном числе, и никаких вариантов.
– Ряженые! Ряженые! Извратили Писание в угоду врагам Христовым! – гремит иерей. – Как удобно подогнали! Растолковали нам, темным, и про вторую заповедь, и про Спас нерукотворный… Мол, сам Христос, отерев лик убрусом, показал художнику: образ его запечатлен может быть только нерукотворно – вот, значит, и довод против икон… Все с ног на голову перевернули, самосвяты, обновленцы-еретики, двуединокнижники!
– Я не понимаю, – не выдержала я.
– Чего ты не понимаешь? – удивился Григорий, словно впервые заметив меня.
– Ну, вот, в заповеди же ясно сказано: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли». Никакого изображения. Ничего. Все запрещено. Что тут еще толковать?
– Дура! Это про идолов, про и-до-лов! Про болванов языческих. И про художества разные. Чему вас там учат, на уроках Закона Божьего… Новый Завет читала? Что сказано в Деяниях? «Мы не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого». От искусства и вымысла человеческого!
– А кто-то думает, что Бог подобен камню или вымыслу? – сказала я. – Это же глупо.
– Ты с Новым Заветом споришь или что? Совсем обезумела?
– Да нет же, наоборот: я не думаю, никогда не думала, что Бог подобен всему вот этому… Мне даже не надо запрещать так думать. Я не знаю, чему подобен Бог. Может, он подобен ящерице в траве. А может, ничему. Ничему из человеческих вымыслов. Но дело ведь не в этом. А в том, что в Новом Завете не сказано: не изображай ничего, кроме иконописных образов. И в Ветхом Завете не сказано, что все изображения запрещены, кроме икон. Сказано только: не изображай ничего, и точка. Все. Значит, запрещены все изображения, любые. Иконы, значит, тоже.
– Значит! – передразнил отец Григорий. – Для кого значит? Для тебя, букварь-девица, азбуки есть. Не лезь выше. Вот еще толковательница нашлась.
– Я не толкую. У меня все просто: да – да, нет – нет. Я знаю, я сто раз уже себе это сказала: ты преступница. Ты нарушаешь второй закон. Что тут еще толковать? Это вы там все толкуете, как вам удобно. То правы иконоборцы, то не правы, то нельзя никому, то можно, но не всем… А когда вас толкуют не в вашу пользу, кричите: за что нас сжигают? Противно.
– Противно, да, – вдруг согласился отец Григорий и как-то сразу сник. – Но ты не права. Тобой сейчас владеет холод скептицизма, протестный этот дух ледяной, я знаю, я все это проходил в свои шестнадцать лет. Я думал, что это свойственно только мальчикам… Но смотрю сейчас на тебя – и вспоминаю себя. Тот же с виду тупой камень, а внутри пылает честное детское сердце. Я не могу тебя разубедить. Я очень старый и мудрый, я знаю много слов, но… Весь мой опыт говорит: что бы я ни сказал тебе сейчас – ты не поверишь. Даже если бы вдруг я обратился горящим кустом.
«При чем тут ты, – подумала я. – При чем тут какое-то детское сердце? Что ты можешь знать обо мне? Ты – не я, ты совсем другой».
– Ты, наверное, думаешь сейчас, что я старый пафосный дурак.
– Нет, – соврала я и рассмеялась от стыда. – Просто я… Я злюсь на что-то в себе и думаю сразу о многих вещах, которые не дают мне покоя.
– А ты не думай.
– Как это?
– Да просто. Представь, что все эти «многие вещи» о тебе не думают. Им наплевать на тебя. И тебе сразу станет смешно от мысли, будто они не дают тебе покоя. Это все равно как дерево бы вообразило, что ветер нарочно не дает ему покоя, тогда как ветер вообще не думает о дереве, его гонит неравновесное вертикальное распределение пара, которое создается
