– Ерунда, – говорю я, чувствуя, что снова бегу по льду вслед за Тимуром, как тогда, в первый раз, на Вихляйке. – Никуда она меня не втягивала. Это я ее втянула.
– Неужели? – Юрочка достает из кармана мятый самолетик, разворачивает. – Ну-ка, почитаем, что твоя подружка написала Воропаю, чтобы выманить его на стрелку? «Завтра на элеваторе у входа. Динка хочет тебя», – по толпе проносится глумливый шум. – Ну? Что? – Юрочка подходит и хватает меня за подбородок. – Это правда? Ты хочешь Воропая? Ты? Или она просто использовала тебя как наживку? Не надеясь, что он прельстится… – он оскорбленно сжимает губы, – ее бездевственным, оскверненным телом?!
Его пальцы – сухие, с заусенцами. С обгрызенными до мяса ногтями.
– Мне все равно, – говорю. – Мне нужны были его мертвые души. Чтобы побыть в одиночестве. Побыть, наконец, в одиночестве. Без вас всех. Я вас всех ненавижу. Меня от вас тошнит.
– Ууу! – жадно гудят кохры.
– Ты зачем Люську утопила? – выкрикивает кто-то.
– Потому что всех ненавидит, сказала же сама! – подхватывает другой. – Вот же лярва мрачная!
– Ша! – хлопает в ладоши Юрочка. – Нишкни, мелюзга. Не все сразу. Кто-то еще хочет выступить?
– Я хочу выступить, – робко поднимает руку Маша Великанова. – Я ничего плохого не могу сказать… Но долг обязывает, – она говорит очень медленно и деликатно, с жалобно-извиняющейся интонацией. – Вот, например, Дерюгина Диана. Ничего не скажу, но… Она все время портила тетради. Я с ней сидела и видела… Это было невозможно, это страшное что-то: она писала мимо клеточек и чиркала на полях. А потом… – Маша страдальчески морщится. – Она вырывала листы! Напишет что-нибудь – и вырвет! Напишет – и вырвет!
– Меня щас тоже вырвет! – идет вприсядку Цыганок.
Хохот.
– Это к делу не относится, – теряет терпение Юрочка. – Мы судим ее за соучастие в клевете и убийстве Демьяна Воропая.
– Разве его убили? – испуганно моргает Маша, глядя на Воропая.
– Неважно. Мы предотвратили это преступление, что никак не отменяет… А что она писала?
– Мне неловко это повторять. Но… Сначала там было что-то про белые кляксы. А потом… – Маша заводит глаза и, вспоминая по слогам, произносит: – «Рита дура, Юрочка пустозвон».
Все смеются. Юрочка краснеет, но быстро собирается:
– Это доказывает нам лишь ее собственную глупость. Назвать Риту дурой? Эту матерую лису? – он разводит руками, изображая крайнее недоумение.
– Дура и есть, – кивает Гольцева. – Даром что стерва. Лиса из нее – как из драной кошки воротник. Дешевка.
– Она нас только позорит! – подхватывает Марьялова. – Из-за нее нас всех называют шлюхами!
– А мне ее жалко, – тонким голоском говорит Усманова. – Она хоть и злая, но добрая. Она щедрая.
– Это потому, что она давала поносить тебе свои заморские шмотки? – язвительно говорит Гольцева.
– А тебе что, нет? Она всем давала.
– Во-во! Она всем давала! – хохмит Цыганок.
Толпа веселится, зубоскалит. Какой-то пацаненок юлой выскакивает из круга, подбегает к Рите и пинает ее в спину ногой. Лезга ловит его за шкирку и легким поджопником возвращает на место.
– Не, ну серьезно, кончайте, – говорит он. – Фигня какая-то…
– Я уже кончаю! – не унимается Цыганок, изображая, будто зажал в кулаке шланг и, тряся, со стоном, направляет струю в небо.
– Лезга, а ты-то чо жужжишь? – кривится Воропай. – У тебя тоже жалко?
– Ему Риткиных сисек жалко! – кричит кто-то.
– Да там нечего жалеть, – ухмыляется Воропай – Да, Лезга? Это ведь ты говорил: тоска, доска и два соска?
– Точно! Сам рассказывал! Все слышали!
Лезга, густо покраснев, отходит и смешивается с толпой, которая принимает его, по-братски гудя и наставляя.
– К порядку! – нервно поправляет очки Сухотин. – Прения закончены. Последнее слово подсудимым. Рита Гамаюн, ты раскаиваешься в своих преступлениях?
Рита поднимает голову, обводит всех тяжелым взглядом, и сквозь налипшие на лицо черные пряди блестит ее оскал:
– Горите в аду.
Все невольно затихают – так страшен ее вид и голос.
Сухотин снимает очки, протирает уголком рубахи и снова надевает:
– Кхм, кхм… А ты? – обращается ко мне.
– Я поняла, – как будто медленно просыпаясь, говорю я.
– Что ты поняла?
– Усманова сказала «она всем давала поносить» – и я поняла. Мы же все меняемся вещами, просто у Риты такие вещи, которые не на что обменять, ни у кого таких нет… Особые вещи. Хитрые. С секретом. И тут меня осенило, – я поднимаю глаза на Юрочку: скрестив на груди руки, расставив ноги, он возвышается надо мной в резкой перспективе, как циркуль, воткнутый в небо. – У тебя тоже есть хитрые вещи, только ты их никому не даешь поносить. Кроме Воропая. Обманные маячки, мертвые души. Так он и становится невидимкой, – в толпе недоуменно посмеиваются, переговариваются. – Но вот беда, твой друг – кретин, попался нам на глаза в тот день – помнишь? конечно, помнишь – когда расстреляли детей Жижи, мы гуляли по зимнему парку, и ты распугивал ворон Златоустом, а свидетелей надо убрать, так ведь, Юрочка? Свидетелей надо убрать.
– Кто-нибудь ее заткнет? – угрюмо мычит Воропай. – Или я сам…
– Пусть говорит! – доносится из толпы. – Интересно же!
– Это очень интересно, да, – кивает Юрочка. – С точки зрения клинической психиатрии. Вороны, Златоуст, жижа какая-то, хитрые вещи, свидетелей надо убрать… Учитывая, что ей уже в пеленках поставили диагноз «беснование»… Тут все ясно, – он крутит пальцем у виска.
Но в толпе что-то переменилось, все смотрят на него теперь другими глазами – с каким-то затаенным алчным вниманием, как на акробата, который вот-вот упадет.
– А если она говорит правду? – выкрикивает кто-то простодушно.
Юрочка стоит на своих длинных ногах неподвижно, заложив руки за спину. Вдруг по-птичьи наклоняет голову вбок, будто присматривается к чему-то в траве, и медленно делает шаг, другой.
– Если она говорит правду? – повторяет задумчиво, расхаживая туда-сюда. – Что ж, – он останавливается и всплескивает руками. – Тогда, получается, они невиновны! Стало быть, расходимся? – по толпе проносится недоверчиво-разочарованный ропот. – Нет-нет, стойте, это как же так… – Юрочка изображает мыслительный жест, охватывая пальцами подбородок. – А кто же тогда виновен? Если не они… – он выпрямляется и с видом крайнего изумления глядит перед собой. – Значит, мы? Судьи? И выходит, у нас в школе вместо двух залетных преступниц – целая преступная организация? Оп-па! – Он резко хлопает в ладоши. Толпа оторопело замирает. – Понимаете, что это значит? Это значит, вся школа виновата. Мы все! И ты виноват. И ты, и ты, и ты! – Каждый, на кого он указывает, испуганно отшатывается. – И кто же нас всех будет судить? А? Мы, что ли, самих себя? Разве может такой суд считаться беспристрастным?
Все растерянно молчат.
– Я спрашиваю, – возвышает голос Юрочка. – Может ли такой суд быть беспристрастным? Разве мы не оправдаем самих себя?
– Оправдаем, – доносится
