Он вздрогнул и отстранился как раз в тот момент, когда она шагнула на него. Упёрся спиной в стол. Она приблизилась вплотную, и в нём всё ухнуло от ужаса – но тут же ухнуло снова, прямо в голову, потому что она вдруг припала к его губам с такой жадностью, какой он не ожидал. Его глаза оказались прикованы один в один к этим её чёрным, жутким. Голова закружилась. Но тут её язык ударил в его губы, и он закрыл глаза.
Целовала медленно, сосредоточенно. Целовала страстно, чего вчера не было и в помине. Он и подумать не мог, что она умеет так целоваться. Её язык и ласкал, и играл, и требовал. Кровь стучала в голове. Воздуха не хватало, будто она откачивала из него воздух. Он попытался вдохнуть носом – и не смог, почувствовал вакуум – в голове, во всём теле, в сознании. Стало страшно, он открыл глаза, хотел что-то сделать, но тут же понял, что не может даже подумать об этом – и страх усилился: показалось, что он забыл все слова. Забыл слова всех языков, которые были доступны ему, внутри была немота, он чувствовал её предметно, овеществленно, она лежала в его голове, как пустыня, сухая, безводная, с потрескавшейся на солнце засоленной землёй.
Но это длилось недолго. Вдруг она вдохнула в него – и слова ухнули в сознание разом. Русский, итилитский, английский, французский. Испанский, которого успел нахвататься в Штатах. Татарский, который изредка слышал и никогда не думал, что понимает. Чувашский – то же самое, мордовский, вместе с ним – финский, он прожил в Хельсинки полгода и успел выучить только здравствуйте и можно кофе из всего их жуткого языка. И вот теперь это разом вспыхнуло в голове, ожило, и он не то чтобы слышал – ощущал языки в себе как свет, но свет осязаемый, тёплый, и он всё пребывал и пребывал.
Рома уже не понимал, что с ним происходит. Голова полнилась светом и начинала гудеть. Понял, что как-то сумел забыть о поцелуе, но её язык по-прежнему был у него во рту, толкал воздух, упруго, сильно, наполняя его пульсом и движением. Но это не вызывало страсти. Ни страсти, ни страха. Ничего, что было в первый момент. В голове уже нестерпимо шумело, Рома чувствовал слабость, он опёрся спиной о стол, а руками держался за её плечи, отойди она – и он упадёт, но даже это не было стыдно сейчас – он почти терял сознание, а свет в голове, ослепительный, жгучий, давил на глаза и требовал, требовал.
В глазах побелело. Кажется, он начал отключаться, потому что вдруг понял, что сам точно так же, как она, толкает языком её язык, хотя только что этого не делал. От этого он очнулся и почувствовал, что опора уходит – она отдаляется. Он стал падать, зашоркал ногами, судорожно хватаясь за стол, – но не удержался и рухнул. В тот же момент – или не в тот, а в следующий, послеследующий, он не понимал сейчас, как течёт время, и есть ли оно вообще – до него донёсся грохот: распахнулась рама, пахнуло ветром, потянуло холодом, он стал глотать этот влажный, свежий воздух, пить его жадно, как воду.
И вдруг почувствовал всем телом, что теряет её, поднял голову – что-то мелькнуло перед окном и пропало.
Быстро, как только мог, он дёрнулся следом, понимая, что не владеет телом, что движется будто в желе. На руках подтянулся к подоконнику и упал на него грудью: её фигура мелькнула – или показалось. Окно в сад, где росла одинокая яблоня, забор вокруг дома, дальше поле, холм. Она удалялась по склону, стремительная, невозможно, нечеловечески быстрая.
Рома застонал и почувствовал, что снова падает. Куда? Он заныл, как от боли. Но не то, что она прыгнула из окна, а здесь была высота второго этажа; не забор, который просто так не перелезть – Рома сам лазал, знал, что дело мудрёное; не та невозможная скорость, с которой она удалялась, поразили его. Всего этого в его сознании сейчас будто не существовало. Но одна мысль, застряв ржавым гвоздём, доставляла страдание: она же босиком, куда – босиком, земля холодная, трава мокрая, куда она, куда. Эта мысль так тяготила, что он не понимал, что происходит с ним, что он сам чувствует, только стонал, не в силах думать про её босые ступни, и закрыл глаза, не в силах больше смотреть на потолок – он уже лежал на спине.
Из окна тёк воздух. Из окна текли звуки. Кто-то прокричал издалека: «Съели, съели!» – «Сами съели». – «А нам? А нам?» – «Так вам, так вам!» – «Из- го-ои!» – громко гаркнул кто-то прямо над головой. Рома вздрогнул, но не открыл глаз. Кто кричит, о чём… Мерещилось, что дом окружает взбесившаяся толпа. Но она быстро пропала – улетела, сдуло ветром. Наступила тишина, и в ней кто-то вдруг внятно произнёс у самого окна, так близко, будто заглядывал внутрь: «Ничего? Пусто? Пусто?» – и словно на этот вопрос ответили издали, долгим, протяжным, невозможно тоскливым, так что сжалась душа: «По-ра-а-а!»
Рома открыл глаза. Потолок больше не плясал, в теле появились силы. Он уже не лежал трупом, он мог бы пошевелить руками, ногой, мог бы встать. Но не вставал. Из раскрытого окна тек журавлиный клёкот. Светло, прощально, обречённо, и вместе с тем – с неизбывной надеждой. Рома слушал, чувствуя слёзы на щеках, слёзы затекали в уши, неприятно холодили, но он не шевелился, чтобы вытереть глаза; лежал и слушал:
– Пора! Пора-а-а-а! – кричали журавли, исчезая в осеннем прозрачном итильском небе.
Когда он снова открыл глаза, что-то пронзительно свистело. Похоже, он заснул. Провёл по глазам ладонью и тут же сообразил, что так гадко свистит: чайник. Подскочил, выключил. И замер посреди кухни, глядя на свои руки. Как сон, вспоминалось всё, что только что случилось. И поцелуй, и слабость его, и эти крики за окном. Но нет, не сон: окно и правда распахнуто, под ним шумит,
