Отступавшая было тоска нахлынула с новой силой, сжала – он развернулся и пошагал обратно, в город.
– Ты чего притопал? – спросил Капустин, когда Рома вошёл в ДК. – Выходной сегодня, забыл?
Это были первые человеческие слова, обращённые к нему за день. Рома замер и повернулся к деду всем телом.
– Э-э, товарищ. Чего-то ты не такой, – пробормотал Капустин, вглядываясь в Ромины глаза. – Шёл бы ты отсюда, греха-то подальше. Стеша тут. Ещё увидит тебя, такого-то. Проблемы будут, тебе оно надо?
– Стеша? Стеша увидит? – проговорил Рома, не сводя с Капустина глаз. В голове у него медленно прояснялось, как будто происходила настройка на человеческую речь, человеческое зрение и повадки.
– А то. Тоже только вошла. Понедельник, а всем вдруг что-то надо стало. Как сговорились. Так что ты иди по добру по здорову.
Рома не двинулся с места. Капустин, исчерпав свой запас красноречия, занервничал и вышел из будки, принялся подталкивать Рому к двери. Роме стало смешно. Он сперва просто стоял, сверху вниз глядя на старика, потом расставил ноги, упёрся и замычал, наваливаясь на него всем телом. Капустин стал выходить из себя и ругать Рому изобретательными словами.
– Судьбин! – прокатилось вдруг по пустому холлу. Капустин сразу сдулся, юркнул в свою будку, отчего Рома на секунду потерял равновесие. – Судьбин, ты ли? Какими судьбами, если так можно выразиться?
Стеша приближалась. Была она одета в ярко-красный плащ, несла через плечо маленькую дамскую сумочку, а под мышкой – не менее маленькую дамскую собачку песочного цвета. Было странно видеть её в ДК такой нерабочей, почти домашней и с собачкой. Рома заулыбался.
– Вали, – зашипел Капустин из будки. – Вали, пока не поздно. Ну, всё, сейчас начнётся… Я предупреждал. – И захлопнул окошечко.
– Ты чего тут? – спросила Стеша, подойдя вплотную и уставившись на Рому весело. – Как говорится, не можешь покинуть место преступления?
Собачка скулила. Она отворачивалась и перебирала лапками.
– Так и вы, значит, Степанида Борисовна, – сказал Рома с той же улыбкой. Стеша взглянула с удивлением. Она явно не ожидала такого ответа, поэтому не сразу нашлась.
– А на тебя жалоба опять, Судьбин, ты знаешь?
– Правда? – спросил Рома, но не удивился: почему-то он сразу понял, от кого и за что, и это ему показалось смешным.
– Правда-правда. Четвёртая. Ты думаешь вообще, Судьбин?
– Думаю, – легко согласился Рома.
– Какие киношки по вечерам гонять, – сказала она с усилением, начиная раздражаться, – думаешь? Что это ещё такое – индейцы, кровь, пальба? К нам дети ходят, Судьбин, а ты…
– Степанида Борисовна, это хорошее кино, – спокойно сказал Рома. – Интеллектуальное художественное. Я решил…
– А вот не надо решать, ладно? – перебила она его. – Мы с тобой о чём договаривались? Простое семейное кино. Мультики там, комедии. Мелодрамы.
– Степанида Борисовна, это люди могут дома посмотреть. Я свою роль вижу в другом – создавать в городе интеллектуальный фон, – спокойно сказал Рома. – Фильмы сейчас доступны. Но раз в городе нет киноте- атра, нам нужно что-то принципиально отличное.
– Так, я поняла, Судьбин, – перебила Стеша. Глаза её бегали, этот разговор ей явно не нравился. – У тебя составленое расписание этих твоих показов есть? На месяц.
– Есть.
– Принеси. И ещё можно… да, Сан Санычу тоже. На утверждение. Чтобы не было…
– Степанида Борисовна, когда мы с вами договаривались об этом, вы говорили, это будет полностью моё дело. Что я в нём отчитываться не обязан. Я прошу вас мне доверять.
– Жалобы поступают, Судьбин, жалобы. А жалобы – это, знаешь ли…
– Жалобы – это, конечно, лестно. Вы передайте Семёну Васильевичу мой пламенный привет. Он очень интересуется моей персоной, не знаю, чем и заслужил.
– Судьбин!
Стеша вспыхнула, как будто, назвав Подстрекалкина по имени, Рома разрушил некие правила игры. Он должен был не знать, не догадываться или хотя бы делать вид и не говорить, кто на него всё время кляузничает, и тогда Стеша чувствовала бы себя безнаказанно, а теперь не понимала, как себя вести. Лицо её заходило, брови заиграли, на щеках проступила краска. Собачка заскулила и стала перебирать лапками сильнее. Она изнывала. «Быстрее, быстрее», – услышал Рома и прежде, чем Стеша успела подобрать слова, сказал:
– Степанида Борисовна, мы с вами можем позже это обсудить. Идите, выпустите собаку. Ей в туалет надо.
Глаза у Стеши стали большие и круглые. Она перевела взгляд с Ромы на собачку, та заскулила громче. Ничего не сказав, Стеша грохнула ключ от кабинета на стойку Капустину и вышла, бахнув дверью.
– Ну, ты, блин, ваще, – ухнул по-совиному Кочерыга и высунулся из будки. Посмотрел на дверь, потом на Рому. – Ну ты, блин, прямо. Орёл.
– В смысле? – не понял Рома.
– Что, – фыркнул дед. – Чего употреблял?
– Ничего.
Капустин неприятно захихикал.
– Ладно, не говори. Ты перед работой это, почаще. Вишь, как помогает. С начальством-то. И нам бы того самого. Не помешало бы. – Он замигал из будки и глухо захихикал, подёргивая головой.
Рома посмотрел на него – и вдруг стало как-то отчаянно грустно. Ничего не отвечая Капустину, он вышел из ДК.
Он мотался по городу весь день, его гоняло из района в район, от одного мрачного угла к другому. Несколько раз выскакивал к Итили, один раз обнаружил себя стоящим на коленях на набережной и пытающимся черпнуть ладонью воду. Что его там притянуло, не понял: похоже, он порой терял сознание, забывался, действовал наитием. Очнувшись, пугался, пытался взять себя в руки, старался зайти в людное место, думал что-то съесть или выпить – но убегал от людей, сейчас он не мог среди них находиться: слишком сложно было то, что он слышал и чуял.
Информации было много, информации новой, незнакомой, мозг не успевал обработать и не знал, как с ней поступать. Чтобы справиться с этим, Рома начинал проговаривать: вот, я иду по улице, я слышу то-то и то-то, это оттуда, теперь поворачиваю за угол, я вижу то-то… Но не помогало. Вдруг снова обнаруживал себя как бы выныривающим из обморока, в месте, в которое он не помнил, как попал, и в голове мешались чужие слова, не факт, что человеческие. Иногда он начинал смеяться, и приходил в себя от этого. Иногда злился или вдруг тосковал. Что с ним происходило и почему, не мог ни понять, ни объяснить себе: эти эмоции приходили извне, он не мог отследить их, и они душили.
Но главное, что он чувствовал весь день, – это пристальное внимание к себе со стороны чего-то общего, животного, что населяло город, было невидимым и неясным. Оказалось, животные являют собой нечто общее, такое общее, чего Рома никак не мог осознать, гораздо общее, чем люди. И вот оно, прознав и поняв про него раньше, чем он сумел понять про себя сам,
