Он шёл, озираясь, и чувствовал снова предательский шум в голове, но в то же время понимал, что начинает привыкать и к нему, и к огромному объёму новой информации. Однако стоило отвлечься, как из души поднималась предыдущая тоска и одиночество, и, чуя это, он с новой силой принимался слушать, озираться, изучать.
– Сука, сука, сука мохноногая! – услышал вдруг за поворотом истеричный женский голос и аж подпрыгнул.
– Сама, сама такая! – отвечали в том же тоне.
– Не суйся! Не суйся сюда! Подальше ходи!
Рома заторопился, почти подбежал к киоску на углу, когда из-за него вывернул сосед. На поводке он вёл свою собаку, старую толстую таксу Викторию, и она рвалась, вставала на задние лапы, выкрикивая все эти непотребства в сторону дворовой мохнатой шавки, которая бежала следом и не оставалась в долгу.
– Дрянь подзаборная! Бездомная, бесхозяйная дрянь! – бесилась такса.
– Я хозяйская! Я ошейник ношу! Видела, видела? Новый ошейник! Это ты, это ты!..
Но договорить шавка не успела, потому что сосед, обернувшись, швырнул в неё камень. Собака ловко отскочила и на секунду замолчала.
– Так тебе! – обрадовалась такса.
– Злой, злой! – завелась снова шавка, теперь на соседа. – Всем говорю: злой! и нутром железной твари воняет!
Рома не сразу понял, что это значит, но потом сообразил: сосед работал слесарем в автомастерской. Не выдержал и прыснул.
– Очень смешно, – буркнул сосед, проходя мимо и не здороваясь.
Такса злобно обнюхала Ромину штанину, но ничего не сказала, смешно переваливаясь, потрусила к дому. Шавка осталась на углу, провожая их глазами. На берёзу присела ворона и прокомментировала сцену: «Дур-ры». Рома с удивлением посмотрел на неё, но ворона уже снялась с ветки и улетела.
Он вышел на улицу и двинулся, куда вели ноги. Эта улица, единственная в их углу с асфальтом, никогда не была оживлённой. Тут раз в час ходили автобусы, а жители выбирались на своих машинах или предпочитали сидеть за заборами. Но сейчас Роме казалось, что он попал на проспект в день народного гуляния: все вокруг кричало, говорило, сообщало о себе. Он даже не успевал замечать, чей голос слышит из-за кустов, из-за забора, с самого забора, из-под остановки, с деревьев. Он и понимал, и уже почти не понимал их, перестал отслеживать, вслушиваться. Крутил головой, и, переходя дорогу, чуть не попал под машину – её-то не услышал, она для него теперь молчала глухо, как дом, как забор, и только чувство опасности и ужасный запах заставили его отпрыгнуть на тротуар.
Вывернула из-за поворота, не сбавляя скорости, пронеслась мимо.
– Страшно, – тихонько выдохнул кто-то из-под лопуха у самой Роминой ноги.
Он свернул в следующий проулок, пересёк его, снова вышел на улицу и опять нырнул между домами. Он выбирал сейчас дорогу, которой никогда бы не пошёл раньше. Не отдавая себе отчёт, избегал людных улиц, держался поближе к стенам и деревьям, оборачивался и приглядывался, как раньше тоже не стал бы. Но сейчас, стоило пойти на поводу у этих голосов и ощущений, он просто не мог вести себя по-другому.
Так, обходя город задами, он оказался у спуска с яра, такого же заросшего, как всё в Нагорном. Это вам не парадный Итильский, красивый, стилизованный под уездный город девятнадцатого века. Здесь дорога петляла, и дома петляли вместе с ней, а потом кончались – строить на самой крутизне никто не желал. Отсюда был уже виден изгиб Итили, её серебряное спокойное мерцание под пологом неба. Однако, повинуясь своему новому зрению, Рома не пошёл по дороге, а снова свернул меж домов в заросший прогон, где оказалась небольшая тропинка, вышел на зады и остановился.
Холм, на котором стоял Нагорный, здесь круто спускался в балку, заросшую бурьяном и кустарником. По всему склону растекался мусор. Неприятное и зловонное место – жители крайних домов имели привычку выкидывать всё прямо за забор. Роме доводилось возвращаться вдоль берега и подниматься тут в город, и каждый раз он испытывал отвращение и брезгливое раздражение: ну что за люди! Однако сейчас, в новом восприятии, он смотрел на мусор спокойно, без эмоций. Он представлялся ему таким же наростом на холме, как и город целиком. Он видел, что в нём находят чем поживиться множество тварей: мыши, крысы городские кошки и собаки, из леса прибегают лисы, а уж вороны вообще считают свалку своей вотчиной. Но вместе с этим ровным отношением было в нём и другое: тоска. Он смотрел вперёд, как спускается к Итили лес, как изгибается русло реки, подходя к городу, – и чувствовал накатывающую на него снизу волну живого, спокойного дыхания, которое разбивалось, дробилось тут, в городе, менялось, становилось иным, и ничего с этим нельзя было поделать – пока был город, по-другому и быть не могло. В городе все жило и дышало иначе, Рома всегда это знал и понимал, но вот сейчас почувствовал сильно и остро.
Внизу, у подножия холма почудилось движение. Рома сделал шаг, вгляделся. По свалке кто-то ходил, было видно согнутую спину в чёрной куртке. Разгребал мусор, отбрасывал пакеты. Звякнула бутылка. С другой стороны, от города, тоже показалось движение – там спускалась та самая шавка, которая ругалась с таксой Викторией. Человек выпрямился, обернулся в её сторону. Шавка завиляла хвостом.
– Бубочка, иди, иди, на, – донеслось снизу. Бубочка подбежала, человек стал её гладить.
– Да, да, к тебе, пришла, да, – услышал Рома, и тут собака учуяла его, обернулась и принялась лаять: – Смотрит, смотрит! Зачем ты тут?
Человек тоже обернулся и посмотрел снизу вверх. Заплывшая физиономия, налитые щёки, рваньё. Ленка, та самая, одноклассница. Она тоже узнала его, изобразила улыбку, подняла руку, помахала и закачалась
